Облава

– Перво-наперво мандат свой спрячь. А переймут – придумай, будто ты какой-нибудь там… ветеринар или сродственник попу, ксёндзу. Но лучше не попадайся.

Беседа с председателем была недолгой, и в тот же день Сорокин отправился в путь. С неделю ходил по деревням, заглядывал в церкви и ни разу не нарвался на банду. Прикидывал уже, что этак он сможет выполнить все свои планы – обойти пять ближних уездов. У него была опись церквей, и больше всего его интересовала церковь в Захаричах – самая древняя. Туда, в Захаричи, он и вышел из уездного местечка во второй половине дня.

Шёл большаком в надежде, что и на этот раз ему удастся избежать нежелательных встреч с бандитами. Спустя какое-то время его нагнала подвода. Сорокин поднял руку: подвезите. Возница не остановился, даже не взглянул на него. Ехал себе и ехал, а Сорокин молча шёл следом. Наконец возница оглянулся, зло натянул вожжи.

– Садись, – буркнул Сорокину, задержав насмешливый взгляд на его потёртом кожаном баульчике.

Сорокин сел, подгрёб под себя побольше сена и сказал, что за подвоз заплатит.

– Чем, бумажками? – обернулся возница к Сорокину. – А что мне с ними делать? С них сейчас только и проку, что за пуню сходить.

Был этот возница мрачен, нелюдим, словно на что-то обозлён. Чёрная цыганская борода, чёрные кустистые брови; маленькие, острые, как гвоздочки, глазки так и кололи, когда он смотрел на Сорокина. С таким особо не разговоришься. И все же Сорокин выпытал у него кое-что. Крестьянин был из Самосеевки, что в трех верстах от Захаричей, в местечко ездил с намерением разжиться солью, да не разжился. Боровок ходит в самой поре, под нож бы его, да соли нет. Отвечал возница неохотно, то и дело бросая взгляды на сорокинский баульчик: видно, пытался по нему угадать, что за начальника везёт.

– А ты что за комиссар будешь? – наконец не выдержал он. – Теперека как с портфелем, так и комиссар.

Сорокин ответил, что хочет в Захаричах осмотреть церковь, и крестьянин понял это по-своему.

– И до церквей добираетесь. Все гребёте, а чтобы дать чего, так не-ет. Поразвелось комиссаров. Из местечка все бывшие лавочники да шинкари в комиссарах ходят. С портфелями да с наганами. А соли нет, стекла нет, окна тряпьём позаткнуты.

Высказался и умолк. Молчал упорно, и было его молчание тяжёлым, неприятным, даже тревожным. Сорокин уже наслушался таких жалоб и попрёков и знал, что услышит, и ещё не раз услышит, как люди будут бранить и власть, и его самого как представителя этой власти. А отвечать на такие вопросы трудно, люди ждут не посулов и лекций, с которыми он выступал во многих сёлах, им дело подавай. А что он может сделать, чем поможет вот этому селянину, у которого боровок просится под нож, а соли нет? Ничем. Поэтому Сорокин тоже молчал. Так в молчании и ехали почти до самых Захаричей.

Стояла ранняя осень. Поля убраны, сено с лугов свезено. На ржище паслись коровы, овцы. Пастушок, увидев подводу, подошёл к дороге поинтересоваться, кто едет, сказал «здарс-сте». Потом, демонстрируя своё пастушье искусство, лихо щёлкнул кнутом и, проворно сняв из-за плеча берестяную трубу, заиграл какую-то весёлую мелодию. Коник вздрогнул от неожиданных для него резких звуков, замотал головой, кося глазом на пастуха. Часть стада перешла тем временем на красноватое поле из-под гречихи. «Каша с молоком», – улыбнулся Сорокин, вспомнив, как когда-то в малолетстве его впервые повезли из города в деревню. «Что это?» – спросил он тогда, показывая на полосу спелой гречихи. «Гречка, – объяснил отец. – Из неё гречневую кашу варят». Немного погодя увидели на другом гречишном поле двух коров. Маленький Максим захлопал в ладоши: «Каша с молоком! Каша с молоком!»

«Каша с молоком», – ещё раз грустно улыбнулся он, припомнив своё такое милое и богатое радостями детство. Отца с матерью давно уже нет. Отец погиб на войне с японцами в Порт-Артуре, мать уже в эту войну пошла добровольно сестрой милосердия, подхватила тиф и умерла. И никогусеньки из родных теперь у него нет. Жениться не успел, хотя тридцать три года стукнуло – возраст Христа.

«А хороша гречневая каша с молоком, – вспомнил он. – Вкусна!»

Сглотнул слюну – захотелось есть. В местечке кое-как позавтракал, да ведь и пообедать давно бы пора.

Захаричи были уже недалеко. Возница сказал: вот-вот, за лесом. Проехали лес, в котором по-осеннему уже засох и побурел папоротник, словно опалённый огнём, и действительно вдоль дороги потянулось село. Сорокин слез с подводы, расстегнул баульчик, чтобы расплатиться с возницей, но тот повёл рукой:

– Денег не давай. Если есть, дай аловак. Малому в школу идти, а не с чем.

Сорокин достал из баульчика карандаш, вдобавок ещё перо, тетрадку. Возница охотно сгрёб все это, впервые за дорогу заулыбался, протянул руку на прощание.