Обмененные головы

Я читал. Признаюсь, для меня это был сюрприз: жена Кунце – моя бабка. Я, когда писал ей письмо, ничего об этом не знал. Она тогда позвонила мне… я понимаю, ей доставляет удовольствие в разговоре со мной вспоминать Лисовского, это такое химическое оружие против меня – так вот, после ее звонка я действительно отключился. Все позабыл, на все это дело махнул рукой. Пока неожиданно из статьи мужа Ирины (ты поводишь перед моим носом каленым железом – так на же, гляди!), – пока неожиданно из статьи мужа Ирины не узнаю, кем приходится мне Вера Кунце. Теперь уж я понимаю, у Эси есть свой резон проклинать Кунце. Сперва-то я подумал, что это типичный случай идеологического самоуправства: в «Яд вашем» сами решают, кому прилично спасать евреев, а кому нет. И ошибся. Допустить, что Кунце каким-то чудом отвел этот автомат от этого еврея, – означает не просто перемешать привычные краски. Для Эси в плане личном это потеря большого количества очков… (сейчас самое время напомнить, что меня уже раз выгоняли из дома при сходных обстоятельствах: точка зрения Доротеи Кунце удивительно близка к Эсиной – не хватает еще, чтобы способ отстаивать ее у них был одинаков). Я только расскажу то, чем вывел из равновесия невестку Кунце, – и сам уйду. Прошу минуту терпения. Когда Эся меня отчитала тогда по-родственному в телефонную трубку, я решил: что мне, больше всех надо? Тетя твоя не хочет знать, как же на самом деле сложилась судьба ее отца, госпожа Кунце даже мысли не допускает такой, что ее незабвенный свекор мог запятнать себя спасением еврея-музыканта. Баста! Махнув рукой на это, я вновь всецело отдаюсь музыке. Проходит скандальных девять месяцев. Я в Варшаве вдруг узнаю, что их дом на Бернардинской уцелел. Еду туда – посмотреть, и кого, она думает, я там встречаю? Их старую служанку…

Гальку? Да, все эти годы она там жила. При виде моего лба она чуть Богу душу не отдала – со страху. Я-то не знал, что у деда был… такой же. А она мне показывает фотографию, которую дед ей когда-то подарил. Как видишь, сохранилась еще одна его фотография – вот она. Я заплатил за нее сто марок, старуха вполне была счастлива.

Эся берет фотографию своего отца. Я сквитался с ней за мамин обморок в Одессе пятнадцать лег назад. Все стало симметричным. Эся тоже плачет. У меня чувствительное сердце: Эсинька, давай помиримся смотри, нас только двое осталось. Она не отвечает. Я продолжаю про Галину Куковаку: рассказала, как вы с мамой находились в каком-то – я не понял – пансионе, у какой-то мадемуазель, и как барыня была на шестом месяце уже, и как она, эта Галина, увидела барина одного в комнате с пистолетом и закричала ему под руку (Эсины же слова: тебе тоже

крикнули под руку? Я не обратил тогда на них внимания).

Может ли она оставить себе это фото? Да, я специально ей привез – для себя я переснял. А вот на обороте тот самый скрипичный ключ – в виде человечка, – который мне однажды встретился в нотах с припиской: 43-й год – но потом он исчез как фата-моргана. На обратном пути из Варшавы (этот снимок уже у меня, значит) я неожиданно читаю статью в эмигрантской газете, перевод из «Джерузалем тауэр». Читаю и понимаю: это дело я не могу так оставить – потому что статья писалась Лисовским или не потому, но, Эся, – не могу. И к какому же я очень скоро прихожу выводу: ребенок, родившийся у Веры Кунце в Эспириту-Санту, не был сыном Кунце, как все считали. Кунце возвращается из своего семимесячного турне по Южной Америке двадцать девятого декабря, а, по словам Галины, их служанки, ее барыня в канун католической Пасхи была на шестом месяце беременности. Подлинную дату рождения ребенка ничего не стоит установить, для чего я и лечу сейчас прямо из Израиля в Португалию.

Эся сидит как громом пораженная: я этого не знала… Ничего, зато Доротея Кунце, которая меня с треском выставила после такого сообщения, – знала. Эся сжимает свои красивые маленькие руки в кулачки: я этого не знала… И круто меняет тему – трудно сказать, может, даже без злого умысла она интересуется: а с Ириной я что же – так больше и не встречался? Нет. И не хочу встретиться? Дело в том, что тридцать первого Лисовский дирижирует Тель-Авивской филармонией, у Эси абонемент, она ходит на все концерты, и, когда Лисовский дирижирует, Ирина всегда в зале.

Эся предлагает мне пойти с ней? Совсем назойливая вышла бы аналогия: Берлинская филармония в сороковом году выступала в Москве и Кунце дирижировал своим скрипичным концертом, а Вера сидела в правительственной ложе – дед тогда специально ездил в Москву, вместе с мамой они были в зале. Дочь впервые в жизни издалека видела собственную мать, а муж по прошествии двадцати лет – свою бывшую жену.

«Вот почему евреи должны иметь свою страну! – вдруг стала кричать Эся. – Вот почему мы должны жить на своей родине! Чтоб никогда больше не испытывать тех унижений, быть сильными, гордыми…» – «Эся!» – взмолился я.