Оболочка разума

Доктор Рыжиков и думать не думал идти к его мамке. Он встал и объяснил со всей толковостью, что договор есть договор и он его намерен соблюдать по всем пунктам.

Но в подъезде мальчишка не отставал он него. А когда доктор Рыжиков постучал в совершенно постороннюю, на его взгляд дверь, вообще зашелся и вцепился в докторский рукав:

– Обманули! Не ходите, дяденька! Мамке кричать будет, что опять из-за меня заболела! И что помрет из-за меня! Я, честное слово, не буду! Обещали же не ходить! А сами обманули! Мамка драться будет, а пугач и не мой!

Доктора Рыжикова наконец осенило. Стрелок оказался сыном соседки-свидетельницы, к которой он набрался мужества пойти. Мужество требовалось не для того, чтобы от кого-то отбиваться, а для того, чтобы подступиться к издерганной, видно было в суде, и лжесвидетействующей женщины. До чего мучительное дело. Кроме того, он не имел права быть частным сыщиком. Но право быть гражданином, который может задать любому гражданину страны любой справедливый вопрос, он имел. Как задать – еще не знал, но знал, что имел. Просто прийти и спросить: «Почему вы с женой Чикина обманываете суд?» Проще простого, но это ведь надо, чтобы язык повернулся… Назвать незнакомого человека обманщиком – тоже надо храбрости набраться. Да еще если человек подозревается в неврастении.

С такой кашей в голове доктор Петрович подступил к соседкиной двери. Не успел он объяснить мальчишке-самопальщику, что дело вовсе не в самопале, как дверь открылась и они оба предстали перед хозяйкой.

– Опять! – сразу потянулась она к сыновнему затылку, чтобы отвесить авансовый тумак. – Снова нахулиганничал, ирод недоношенный! Дня прожить не дает, чтобы не привели! Что сегодня наделал?

– Ничего не наделал! – заслонил доктор Рыжиков собой маленького и вечно виноватого спутника. – Никто его не привел, я к вам по делу… Он сам по себе, я – сам по себе…

Она отвесила бы тумак и доктору Петровичу по боевой инерции. Она заслуживала сильного снисхождения. Мальчишка, пользуясь защитой и горя любопытством, прошмыгнул в единственную комнату, в угол, где стоял простой квадратный стол с клеенкой, покрытой многочисленными кляксами. Чтобы не прогнали, стал с озабоченным видом извлекать из трепаного портфельчика чернильницу, книжки, тетрадки.

– Спасу нет на ирода! – оправдывалась мать, пока доктор Петрович оглядывался. – На школьном чердаке пожар зажег! Дохлую кошку учителю в портфель сунул!

– Это не я! – соригинальничал от из своего угла.

– Морда ты шкодная, морда шкодная! – метнулась к нему мать с чем-то кухонно-деревянным в руке, от чего сын юркнул под стол. – Пусть лучше в колонию заберут, пусть сам горя хлебнет, узнает, почем добро стоит! Ведь сыт, одет, обут! Чего еще дураку надо? Сколько прошу: Женька, Женечка!

Женька из-под стола метнул в доктора Рыжикова умоляющий взгляд: неужели продашь? Доктор Рыжиков подал ему чуть заметный знак рукой: не дрейфь!

В ответ не его уговоры, что ничего такого не случилось, она все же заплакала, ушла на кухню, высморкалась там под краном, умылась, вернулась с покрасневшими глазами, заглянула в буфетное зеркало, нервно засмеялась, взяла губную помаду. Тогда по какому вопросу?

Доктор Рыжиков уже понял, что она срывается без всякого предохранителя. Но даже не это остановило его от рокового вопроса. Обвинить при мальчишке его мать в лживости – это уже надо и самому быть конченым садистом. Вот именно, врачом-палачом. А что тогда придумать? Он неловко топтался у порога.

С довоенных времен доктор Рыжиков врал туго, если дело не касалось прямой врачебной тайны. Прийти-то сюда ему действительно нужна какая-то причина, а не откуда ни возьмись. Он даже испугался, что она вспомнит его по суду и уличит в сообщничестве с подсудимым, но ее память была, видно также ослаблена, как и нервы. Не имея на то никаких полномочий и прав, он пробормотал что-то насчет родительского комитета, который проверяет гигиенические домашние условия учеников (даже неизвестно, какой школы). Уши у него горели под серым беретом как фонари.

Услышав про родительский комитет, Женькина мать всячески засуетилась вокруг Женькиного стола и Женькиного рабочего места. Начала переставлять дешевые вазочки и статуэтки на буфете, придавая комнате больше уюта. «А что домашние условия? Домашние условия как у людей», – приговаривала она ревниво, отводя невысказанный упрек в недостаточном старании создать эти самые условия.

Женька уже вылез из-под стола и сел у окна, сурово выпрямившись и даже несколько закостенев. Похоже, он не ждал от этой темы ничего хорошего.

– А вы кем работаете? – осторожно спросил доктор Рыжиков.

– Посудомойкой в «Юности», – резко ответила она, понимая, что посудомойка – не кандидат искусствоведения. – Кем же еще? Вот руки, видите, до мяса разъедает. От химии с горчицей. Одно благо, что через день. Не знаю, сколько еще выдержу. Обещают в разделочную перевести… – Она значительно поджала губы, давая знать, что тоже кой-чего стоит. И показала руки, изъеденные горчицей и химией.