Оборотень

— Да. Рваных не было ни одной. То есть он орудует не каким-нибудь ржавым кухонным ножом, а бритвой или скальпелем.

— Скобки?

— Нет, ни скобок, ни швов не накладывает. Но раны не инфицированные, заражения нет. Заживают сами.

— Одна-две недели.

— В течение этого времени он, очевидно, где-то держит ребенка. Прежде чем выпустить. А пока приводит жертву в невменяемое состояние. Впрочем, сама такая операция уже способна лишить разума. А потом лицо превращается в смеющуюся маску, сам знаешь.

— Действительно, Квазимодо, — в раздумье произнес Тероян. — Гюго. А где сейчас жертвы?

— Кто в клинике, а кто уже у родителей. Не откажешься же ты от своего чада, каким бы он ни стал по вине мерзавца?

— Реакция детей — истеричный смех, плачь?

— Ну да, другой нет! — Карпатов раздавил окурок, как гусеницу. — Я же говорю: разума нет. Они превращены в зверюшек, прости за сравнение.

— Может быть, он мстит за что-то их родителям?

— Мы проверяли эту версию. Но тогда и родители, хотя бы кто-то из них, должны знать друг друга. Нет. Во всех тринадцати случаях — последний, правда, только принят к производству, — никто никого не знает. Все совершенно случайные люди. Никакой связи. Профессии — самые различные: от кладовщика до бизнесмена. Никаких требований выкупа или угроз. Исчезновение ребенка — гробовое молчание — затем появление уродца. Что это, тяжелая форма шизофрении?

— А почему ты думаешь, что маньяк — один-единственный?

— А мы так и не думаем, — сощурился Карпатов. — Это все газетчики. Им нужно персонифицировать зло в одном человеке. Может быть, там двое-трое… Пока мы только топчемся на месте. Честно говоря, не за что ухватить. Какой-то призрак. Тень отца Гамлета. Улики — хрен с ними, кое-какие есть, не в них дело. Главное, понять, для чего он все это вытворяет? Ведь есть же у него какая-то цель? Какая-то своя, пусть сумасшедшая, идея? Какой-то гиперсдвиг?

— А прежде, в других городах ничего схожего не было?

— Нет. Это наш, московский маньяк. Гастролер исключается. Где-то здесь у него должно быть убежище, где он мог бы держать детей, пока не заживут раны. И в это время доводить их до состояния полного помешательства.

— Удалять разум.

— Именно. Поэтому я сомневаюсь, что твоя девушка, Глория, побывала у него в руках. Она лишилась памяти лишь частично, разум ее сохранен. Следов насилия нет, тем более этих чудовищных надрезов. И кроме того, он занимается детьми, а не взрослыми девушками. А если бы она случайно стала свидетельницей его преступлений, то вряд ли бы он оставил ее в живых. Маньяк слишком осторожен.

— Но, послушай, Олег, а если он не в силах убить человека? Если он способен только на то, чтобы причинить ему физические и моральные страдания, раздавить психику? Мог он отпустить девушку после того, как убедился, что она уже не представляет для него опасности, что память ее безвозвратно утеряна? Он мог знать, что в таких случаях ее восстановление крайне сложно, почти исключено. Судя по его „операциям“, человек этот имеет медицинские навыки и, я уверен, наверняка изучал психологию. Разбирается в процессах, связанных с человеческим мозгом.

Карпатов устало посмотрел на него.

— А почему бы тебе, Тим, не оставить все это дело? Пусть им занимаются профессионалы. Твоя Глория вполне здорова. Ну не помнит она прошлого, ну и хрен с ним, не такое уж оно было у всех нас прекрасное. Может быть, это счастье, что она его забыла? Пусть начнет новую жизнь. Все у нее есть: способности, красота, интеллект. И кроме того, есть еще ты. Ты поможешь. Отходите в сторону, пока не поздно.

— Это невозможно, — сказал Тероян. — Носить в подсознании болевой шок нельзя, как бы глубоко ты его ни запрятал. Рано или поздно он вырвется наружу. Вот тогда наступит конец. Она превратится в зверя. В пантеру. А сейчас еще есть время отыскать причину ее болезни и составить нужный рецепт. Поэтому не упрямься, а дай-ка мне самому взглянуть на материалы следствия по Квазимодо. Я хочу обладать не только газетной информацией.

— А мой пистолет тебе заодно не отдать?

— Понадобится — попрошу и пистолет.

— Ну ладно, — вздохнул Карпатов. — Приходи в понедельник к четырем на работу. Пропуск я выпишу. Запру тебя в своем кабинете на один час. Уложишься.

— И еще. Хорошо бы проверить: был ли доктор Саддак Хашиги в Москве, когда произошли все эти тринадцать случаев? Или он мотался по заграницам?

— Понимаю твою мысль, но сие весьма трудно сделать.

— Попробуй через ФСК или таможню.

— Ты хочешь нагрузить меня работой, которой и так выше крыши. Это пустой след, уверяю тебя. Иностранный подданный — пусть он даже чувствует себя здесь королем, шахом — и совершать в столице чужого государства такие чудовищные преступления? Нереально.

— А ты не поленись, проверь.

— Попробую, — усмехнулся Карпатов. — Что еще ты мне поручишь? Установить слежку за Хашиги? Явиться к нему с обыском? Через день я окажусь на улице.

— Пока все.

— Спасибо, родной.

В кабинет заглянула Маша.

— Не наговорились? — спросила она. — Пирог готов. Сейчас чайник поспеет.

— А где Глория? — поинтересовался Тероян.