Оборванная переписка

Она разсказала мы, что мать Нюси — Анна Васильевна Муравина, тоже помщица вдова, старая ихъ пріятельница. Она вчно больна, постоянно лчится, перезжаетъ изъ курорта въ курортъ въ погон за хорошимъ климатомъ, а дочь должна сидть подл нея и читать ей французскіе романы.

— Еще жалуется на Нюсю, что ее долго въ Ницц держитъ. Сезонъ оконченъ, тоска, ей пора уже хать въ другой курортъ, а дочь хочетъ въ Ницц оставаться.

— Нюся справедливо говоритъ, что Анн Васильевн прежде всего нужно спокойствіе и хорошій воздухъ. Гд-же это лучше, чмъ въ Ницц весной? Ей самой, бдной, не весело теперь здсь, она приноситъ жертву матери, а та не цнитъ…

И мн стало жалко это хрупкое, нжное созданіе, приносящее себя въ жертву эгоистк-старух. Когда я увидалъ ее съ матерью на другой день на Promenade des Anglais — она была уже близка мн, а мать почти ненавистна. Вечеромъ я почему-то ожидалъ ее встртить у Вры Михайловны. Но она не пришла. На другой день я тоже напрасно прождалъ ее; это начало меня злить, утромъ я ходилъ гулять, но не встрчалъ ее.

Наконецъ, она пришла. Я былъ почему-то въ дух, мы болтали, смялись и разстались какъ добрые, старые знакомые. Мн особенно понравилась ея манера стыдливо опускать глаза; и смялась она какъ-то конфузливо и сдержанно. И это мн было очень пріятно.

Она стала приходить къ Вр Михайловн каждый вечеръ, но всегда не надолго, — всегда торопилась къ больной матери. Ея ранніе уходы, въ самый разгаръ бесды, и раздражали, и заставляли желать ея присутствія, и ждать ее на другой вечеръ. И цлый день я ждалъ этого вечера, самъ не отдавая себ отчета, что собственно влечетъ меня къ этой двушк.

Вра Михайловна и ея сестра часто оставляли насъ вдвоемъ, но Анна была всегда конфузлива, сдержанна, и, не смотря на кокетство, точно не замчала меня.

Разъ она пришла необыкновенно оживленная и особенно весело одтая: вся въ красномъ. Ея приходъ точно разбудилъ всхъ насъ, вс заговорили, зашумли, засмялись. (Неужели это только казалось мн? Неужели это во мн самомъ все смялось тогда?) Анна тоже, повидимому, веселилась съ нами. Но вдругъ посмотрла быстрымъ, едва замтнымъ взглядомъ на часы, и стала прощаться. Мы начали ее уговаривать остаться.

— Долгъ выше всего! — строго сказала она.

Я попросилъ позволенія проводить ее. Она также строго и серьезно сказала мн:

— Меня никогда никто не провожаетъ.

Когда она ушла, все померкло кругомъ, не о чемъ стало разговаривать, нечему смяться. Я тоже сейчасъ же ушелъ отъ моихъ милыхъ старушекъ.

Былъ тихій апрльскій вечеръ. Ницца вся дышала душистымъ тепломъ и нгой. Улицы были совершенно пусты. Я пошелъ въ Cimiez, въ горы, и между живыхъ стнъ лиловыхъ глициній мн было особенно уютно и отрадно. Давно я не чувствовалъ себя такимъ молодымъ, бодрымъ, давно уже я такъ не любилъ жизнь. Я думалъ не объ Анн, а о чемъ-то очень хорошемъ, свтломъ, яркомъ… Но все это было переплетено съ ней, съ ея голосомъ, съ ея милымъ, сдержанннымъ смхомъ. И мн хотлось смяться…

И вотъ, точно сейчасъ у меня передъ глазами: одноконная каретка со спущенными на половину сторами. Я невольно взглянулъ въ нее. Въ нижнюю часть окна, незакрытую сторой, были видны дв фигуры: онъ — весь въ сромъ, она — вся въ красномъ. Этотъ красный цвтъ заставилъ меня вздрогнуть. Карета прохала и скрылась изъ виду, а я все стоялъ на мст и смотрлъ. О чемъ я думалъ? Не знаю. Потомъ я тысячу разъ вспоминалъ эти минуты и не могъ возстановить моихъ тогдашнихъ думъ. Я, конечно, и мысли не допускалъ, что Анна Дмитріевна могла хать со спущенными сторами, когда она сидла подл больной матери. Но мн было почему-то непріятно это красное платье. Я промаялся всю ночь и надъ всми моими чувствами преобладало чувство оскорбленія. Я былъ оскорбленъ за чистую и скромную Нюсю. И когда она пришла на другой день къ «нашему чаю», я сказалъ ей:

— А знаете: здсь у какой-то барыни есть точно такое же красное платье, какъ у васъ.

— Ихъ десятки здсь, — спокойно отвтила она. — Теперь это самый модный цвтъ… Надоло уже!

— Такъ вы не носите больше.

Она мило и удивленно улыбнулась, и сказала:

— Если вы хотите — не буду!

Я, конечно, очень скоро забылъ и объ этомъ плать — она больше не надвала его — и о моей встрч въ Cimiez.

Я сталъ бывать у Муравиныхъ, сначала рдко, потомъ все чаще и чаще. Дома Нюся была побойче и самостоятельне. Съ матерью у ней были недобрыя отношенія. Он точно терпть не могли другъ друга. Нсколько разъ я слышалъ, какъ Анна Васильевна говорила дочери:

— Это все милое вліяніе господина Ломачева.

Анна не отвчала на эти слова и только разъ, выведенная изъ себя, сказала:

— Вы знаете, что я не вижусь съ нимъ… Я даже не имю понятія, гд онъ.

И чувствуя, что мн хочется знать, о комъ идетъ рчь — она сказала:

— Это одинъ нашъ знакомый… Уже не молодой… Семейный… Не любитъ его мамочка!

— За что?

Нюся звонко разсмялась и сказала:

— Сама не знаетъ!

Я взглянулъ на Анну Васильевну. Она молчала, крпко сжавъ губы, точно боялась не сдержать себя.