Обработно - время свадеб. Последний колдун. Сон золотой

Я по-новому разглядываю бабушку и никаких особенных перемен с прошлыми годами не нахожу. Тот же покляповатый нос с большими черными норками, из-под коротко подрубленных жестких волос, присыпанных сединою, выглядывают обвислые желтые мочки ушей, посеченные морщинами. Только погуще, пожалуй, стали черные усишки в углах горестно опущенного рта. Бабушка вдруг протягивает в мою сторону ладонь, — я даже не успеваю отскочить, — цепко хватает за спутанный вихор, притягивает к себе и целует в лоб.

«Ох, горюшко, ты, мое, — она скоро обтяпывает ладонью мои узкие плечики, тонкую спину, словно бы измеряет меня наощупку. — Сколь ты мало, да сколь худо. — Прижимает к своей груди. — Ничего, Володенька, не переживай. Были бы кости, а мясо нарастет. Ну, веди, давай, в дом, а то самовар совсем простыгнет».

«Вас только за смертью посыпать, — „боршит“ мать, прихватывает свекровь за рукав, усаживает на табуретку. — Садись давай. Не свались только. Уж три раза наново подогревала.»

«Ой, Тоня-тоня, всяко век-от наживешься. Было время — и я бегивала с почтовой сумкой на боку, была скора на ногу. А сумка тяжеленная, одной почты сколько, да газет. Уж лишней минуты на стуле не просидела. Сама знаешь. А сейчас ползком да на карачках. Вовка, ты где?»

«Да тут я, бабушка».

«Чаю-то попей. Тоня налей Вовке чаю».

«Да налила я, налила. Успокойся. Что старый, то и малый. Он-то мимо рта не пронесет, не беспокойся.»

«Вот и молодец. Куда бы я без него? Вовка для меня — батожок… Володя-то погиб на войне, а за себя нам его оставил». — Бабушка протяжно вздыхает, привычно поворачивает голову к той стене, где висит портрет отца. Левый глаз зарубцевался совсем, остался один шрамик, правый — бельмастый, словно бы наполненный молоком. Сейчас бабушка смахивает на Кутузова, не хватает только черной перевязи на лицо.

Мать не отвечает, наливает по чашкам чай.

«Тоня, ты мне кипяточка, — просит бабушка. — Крепкий чай на здоровье отражается.»

«А некуда и со здоровьем. Это мне лошадиное надо иметь, — вздыхает мама. — Сам-то погиб, а я надсажайся. Дура я, дура, нарожала столько. И зачем замуж запихалась? Счастливой-то жизни и не знала совсем. Ну с год разве, в тридцать девятом, когда за хлеб не бились.» — Подсовывает под ладонь свекрови толстую зажарную баранку и две «манпасеи». Бабушка долго обтяпывает калач, примеряет к чашке. Нет, не влезает.

«Дай я помогу.» — Мама разломила сушку, половину сунула свекрови в кипяток.

«Зря ты так, Тоня. Жизнь тяжелая задалась, это верно. А у кого она нынче легкая? — бабушка лизнула „манпасейку“, отпила из блюдца водички, пахнущей вареным тестом. — Зато детки какие… Любо-дорого посмотреть. Это разве не радость? Видел бы Володя, какие у него детки».

Бабушка заплакала, мама зло фыркнула:

«Детки-кушают котлетки. Забрал бы их леший. Знатьё бы, ни одного бы не надо. Всё здоровье на них убила, а помощи никакой».

Лицо у бабушки закаменело, пошло пятнами. Значит близко до ссоры:

«Ты-то вот, Тоня, худо-бедно живешь, а сына-то никогда больше у меня не будет».

«А подавись такая жизнь. Хуже каторги».

«Может ещё кто возьмет? — бабушка оттепливает голос — Ты женщина молодая, собою видная, форсистая. А дети. Что дети… Бывает, что и с детьми берут. Может вдовец какой посватает».

«Спасибо, наелась чужих пирогов. Досыта наелась, — с намеком отрубает мама. — Лучше вдовой жить. Хоть никто куском не попрекнет».

Тут братик проснулся, «занявгал», полез из люльки. Волосики льняные осыпью, глазки лазоревые, меж пухлых щечек носик пуговкой, — ну чистый ангел слетел с небес. (Это мама так называет Ваську, когда в добром настроении.)

Я худо слушаю разговор старших, только чувствую, что дело пошло наперетыку, словно черная кошка прошмыгнула мимо стола и укрылась за комодом. Бабушка, зная вспыльчивый нрав невестки, умело заминает назревающую ссору. Опрокидывает на блюдце чашку, кладет окусочек «манпасейки». (Это для меня.)

«Тоня, я тебя не осуждаю. Как получится, так и получится. Знай, я тебя без помощи не оставлю, пока жива. Хотя, какая нынче от меня помощь, когда свет померк, — горько жует губами. — Вова, ты где? Пойдем, сыночек».