Обработно - время свадеб. Последний колдун. Сон золотой

— Ну ладно, — ведь ей тоже некогда, темнело быстро, а еще надо помыться, да и Любе помочь устроиться.

А в бане действительно стало темно. Параскева бросила на каменку два ковшика воды, подождала в сенцах, когда схлынет угар. Развела в тазу квас, бросила на горячие каменья, хлебный дух пошел низом, но от пола все-таки холодило. Сыновьям не до материной бани — единственной услады, хорошо хоть потолок перекрыли. Но в бане садит полом сквозняк и доски совсем холодные, пятки жжет, столь студено. Это осенью, а каково будет зимой? Параскева без бани не может, каждую субботу с утра воду таскает и лишь к вечеру в готовую баньку идет молодеть.

Параскева забралась на полок, сначала не хвостала себя веником, а как бы оттаивала, тонко, по-старушечьи охая и вздыхая, но не было того постоянного наслаждения от этого мытья. «Значит, болезнь крутит», — подумала она. А уж руку с веником поднять и хлестнуть по бокам — сил на это нет, лежит рука плетью.

Но вот зарозовела Параскева, ушел противный холод из тела, все же поднялась и прямо с полка плесканула на каменку сразу пару ковшичков горячей воды. Пар тугой струей ударил в стену, а отразившись от нее, поплыл по всей баньке, и сразу стало трудно дышать. Параскева стегнула себя раз-другой, горячо стало нетерпимо, но не слезла с полка, а завыла тонко:

— У-у-у, — и стала быстро махаться веником.

Полетели по сторонам зеленые пряные листья, и какая-то легкость пошла по телу от груди и выше, прямо в голову, потом словно и головы на стало, и груди, и всегда больных, ревматических ног, и оплывшего кургузого тела.

— Осподи, — воскликнула блаженно Параскева, еще раз круто выгнувшись, достала веником до самых дальних мест и тут не утерпела, скатилась на пол. Он уже не казался холодным, и не было там сквозняков, и, раскинув блаженно руки-ноги, стала приходить в себя. Тут почему-то вспомнилась Феколка, ее сгорбленная спина. Невольная жалость нахлынула и замутила душу, так умирающий тоскует, когда последний раз видит близких.

Параскева мыться не стала, да и не до мытья было ей, потому что едва поднялась с пола, а только развела теплой воды таз и опрокинула на себя. На голое тело надела махровый халат, сверху фуфайку и пошла вон из бани.

Феколка сидела все на том же сундуке около своей избы, и председатель Радюшин, наверное, все еще не нашел времени, чтобы устроить старуху. Собака уже не выла, а лежала около ног, упрятав длинную морду в Феколкины шерстяные носки. Был вечер, и неожиданно похолодало, даже листва на деревьях свернулась.

— Феколка, давай пойдем ко мне, слышь, Феколка? — сказала вдруг Параскева. — Замерзнешь ведь тут.

— Не пойду, — хрипло ответила Феколка. Ей хотелось умереть. Она не плакала, потому что слезы выплакала еще в молодости. — Зверье вы все… Вылюдье… Я здесь лучше подохну, как собака, а не двинусь.

— Ты меня со всеми не равняй, слышь, Феколка? Не равняй со всеми. Я ведь сама по себе, — повысила голос Параскева и вдруг схватила Феколку Морошину за рукав и дернула к себе. — Пойдем, тебе-нет говорят. Не звери мы, а люди, у каждого свой норов и своя беда.

Параскеве тянуть Феколку было неудобно, эмалированный таз с бельем мешал ей, но она не отступалась и все же увела старуху за собой. Феколка плелась сзади, отворачивая в сторону голову, так идет за матерью капризный, надувшийся ребенок.

— У меня вышка пустая, зазря гниет. Там и постель застлана, — сказала уже сурово Параскева, через сенцы по широкой крашеной лестнице завела в светлицу. Потолок был низкий, из лиственничных плах, когда-то крашен белилами, и круглые сучки тускло просвечивали, словно глаза. Кроме узкой железной кровати были еще небольшой стол, два стула, а в углу печка-голландка с плитой. — Думала, что сыновья будут вместях жить, для них норовила. С огнем ладнее будь. Да чтобы псиной не пахло, собаку под взвозом держи, не вздумай на постель ее класть. — Параскева вышла за порог и договорила, закрывая дверь: — На глаза мне реже попадайся.

— А сундук-то?.. — запоздало спросила Феколка. Но Параскева уже спускалась по лестнице, хрипло говорили ступени под ее тяжелым телом.

В кухню она вошла с настроением легким, будто заново перемылась в бане.

— Вы чего в потемках сидите? Чай-сахар на столе, давайте вечерять… Степка, снеси Феколке в светелку, што ли, поесть, у нас жить будет. Устрою я тут дом пенсионеров.

— Добрая вы, Параскева Осиповна, — сказала Люба.

— Не добрая, а глупая. У меня ум-от весь в волосы вышел, вон сколь они толсты да долги. — Параскева полезла за керосиновой лампой, потом долго протирала стекло, поставила лампу на буфет и зажгла. — Привыкли к электричеству, дак и свет этот непутный. А бывало, сети вязала при лучине, день сидишь, да и вечер прихватишь. У нас отец-то норовистый был… Все этот ветер, поганец, нарушил, фашист проклятущий.

— Как это фашист, Параскева Осиповна? — спросила Люба, посмеиваясь над блюдцем.

— А как не фашист-то, налетел без спросу, не сказавшись, наломал дров, натворил бед. Мы его звали, што ли?