Обратной дороги нет

– Жизня, жизня, – всхлипывал инвалид и размазывал слезы рукавом фуфайки по лицу. – Как сноп соломы… долго загорается, а потом всполыхнет – и все. И только кучка пепла…

Подружка Палашки Анютка разыскала ее в толпе, спросила:

– Може, гадать пойдем? – и, не ожидая ответа, потащила ее из толпы. По пути прихватили еще одну свою сверстницу.

– Куда вы?

– Да гадать!

– Ой, девоньки, а не страшно?

– Чего страшного! – сказала Анютка. – Банник жуткой, токо ежели чужой. А свой на гадании никовды не спужает. Он сам гадания шибко уважаит.

– А покажется? Выйдет?

– Не, никто его не видал. Рази шо лапой по жопе стронет… Ты прислухайся, ежели мягка лапа да волосата, стал быть, за милого да доброго замуж пойдешь, а ежели холодна да когтиста – луче дома сиди… чтоб какой постылый тебя не углядел.

– А не замерзнем-от в байне?

– Я протопила.

По пути забежали к Анютке домой. Торопливо переоделись: на босу ногу надели валенки, на рубашки – кожушки, и побежали к бане, что стояла на задах деревни, у самого речного откоса. Тремя тенями проскочили по улице. Мелькнули мимо Игнашки, который спьяну не смог даже толком разглядеть, кто это был.

В бане они быстренько разделись и улеглись на разогретые полки, спиной кверху.

– А долго ждать-то?

– Ти-хо… Как сон приблазнится, он и явится. Лучину-то погаси!

Стало совсем темно. Где-то что-то потрескивало. Тихонько постукивало.

– Ой, девки!

– Молчи! Так завсегда на гаданье… Видать, пришел уже.

– Кто? Он, что ли?.. Ой!..

– Тс-с!

Возле овина не стихало веселье. Еще вдалеке, как пригасающий костер, тускло посверкивал «нордлихт». Будьбах, одевшись, вышел из овина.

Два конвоира проводили его взглядом.

– Куда его понесло, эту жердь долговязую?

– Пущай идеть! Праздник… никуда не денется, – пробормотал Братчик.

– Може, тоже полюбовницу в деревне завел?

Братчик прыснул в ладонь и пошел сменить лучину – огонек у печи. Немцы не спали. Они стояли у двери, пели. Их было немного. Большинство нар пустовали – лишь скрученные одеяла сверху были прикрыты шинелями.

Бульбах шел по улице. Избы были темны, их хозяева, вероятно, были там, у овина. Праздновали. Лишь где-то вдалеке раздавалось тихое потюкиванье топором. То ли дрова кто-то рубил в столь поздний час, то ли что-то мастерил. И кому пришло в голову работать в такую ночь?

Полковник постоял немного, послушал, подышал морозным воздухом. Поглядел на небо. Сияние угасло. Бескрайний, непонятный, темный мир окружал его, он растворял в себе целые земли, не то что одиноких людей… Сладость поэтической печали охватила полковника. Он даже прикрыл глаза… С трудом вспомнил он полузабытого поэта, который, оказалось, был чужд немецкому духу…

– Хм… Но как писал! Как писал!.. Лорелея… Ундины… Чудеса… На хладной высокой вершине… нет… На хладной и голой вершине стоит одиноко сосна, – тихо, сам про себя, стал бормотать Бульбах. – И дремлет… нет… И снится ей кедр одинокий в далекой восточной стране…

В эту самую минуту чуть протрезвевший Игнашка подкатился к бане, где пытались гадать девушки. В руках он держал старый битый горшок. Сначала Игнашка поскреб острием горшка по срубу бани, постучал, а затем, издав короткий устрашающий вопль, кинул горшок в стену.

Перепуганные насмерть девушки опрометью, одна за другой, стали выскакивать из бани.

Игнашка зажимал рукой свой щербатый рот, чтобы не расхохотаться.

Первой выскочила хоть и в валенках, но без полушубка Анютка. За нею Палашка, босиком, но в наброшенном на плечи полушубке. Третья бежала совсем нагая, почему-то накрыв голову бадейкой. Бадейка, впрочем, скоро свалилась с головы и покатилась по снегу.

Оторопевший Бульбах увидел то, чего не могло быть. В отблесках чистого звездного неба перед ним в полной морозной тишине промчались – или пролетели? – три юных стройных нимфы.

Помотав головой, не веря сам себе, он вновь прикрыл на мгновенье глаза. А когда снова открыл – нигде никого не было. И стояла рождественская тишина, нарушаемая девичьим пением и дальним собачьим лаем.

– Ундины! – прошептал Бульбах и покачал головой. – Три стройных пальмы!

Он решил, что на сегодняшний вечер для него приключений достаточно! Кто знает, что еще за чертовщина может показаться ему в этом сказочном заколдованном краю? И торопливо зашагал обратно.

В овине пленные все еще не спали. Бульбах разделся, забрался на свои нары и долго вслушивался в тихое хоровое пение своих солдат. Затем он, забыв вдруг о своем начальственном положении, достал из-под соломенного матраса африкановы ложки, начал отбивать ими такт.

Постепенно все смолкли. И только оберст самозабвенно стучал ложками и громко, во все горло, сам себе подпевал:

– Ах, Эрика, Эрика, ждешь ли ты меня?..

Разобрало полковника. Заколдовало видение трех ундин.

– Ну вот, – одобрительно отозвался Петер. – А то: «чудо-оружие»… «дальновидный фюрер…».

Глава двадцатая

Бумажные цветы на снегу, обрывки лент, истоптанные сугробы – вот и все, что осталось наутро от праздника. Иные хлопоты нынче пришли в Полумглу. Стройотряд стал готовиться к отъезду. И оказалось, что к нему причастны все жители деревни.