Обратный отсчет

— Откуда ты знаешь? — прохрипел Миша. Он чувствовал, как холодные струи пота побежали по его лицу. Он отключается? Засыпает? Просто уходит в небытие? Господи, Миша Монголец никогда ничего не боялся, кроме этой совершенно определенной конкретности и еще за мальчика, который ходит в колледж в чудном альпийском городке, расположившемся на берегу волшебного Женевского озера и живописной речки Роны.

— Преподавание ведется только на французском, так, Монголец?

Плотно сжатые губы растянулись в улыбке. Его палач, наверное, красив? Господи, он отключается.

Мотоциклист протянул ему трубку мобильного телефона:

— Уладь дела с Лютым, и я забуду о Женеве. Получишь противоядие. И давай быстрее, если хочешь жить.

Миша Багдасарян взял протянутую ему трубку…

Через полчаса Лютый сообщил, что Кристина находится у него, Монголец прятал ее на даче, но с девочкой полный порядок.

— Что ж, молодец, Монголец, — проговорил мотоциклист. Миша Багдасарян сидел свесив голову на лавочке все под теми же липами. — Я уже забыл о Женевском колледже, прощай.

— А противоядие… — Голос Миши звучал очень слабо.

— Мнительный же ты, Монголец. Это всего лишь слабодействующее снотворное с небольшой примесью транквилизатора, для кайфа. Так что утри пот и приятных сновидений. Через два часа будешь как огурчик.

Миша Монголец видел, как он завел мотоцикл, а потом, уже засыпая, как он растворился в золотом огне залившего всю Москву августовского солнца. Словно и не было его вовсе.

Миша Монголец спал. Впервые за много лет он спал спокойно. На следующий день все газеты Москвы, специализирующиеся на сплетнях, писали о перестрелках в центре столицы и о похищении преступного авторитета Михаила Багдасаряна. И еще писали о более чем странном финале этой истории — ни одного трупа, а похищенный криминальный авторитет Монголец был обнаружен спокойно спящим на лавочке недалеко от берега Москвы-реки…

— Игнат, мы подошли к некоторому щекотливому моменту, — проговорил Лютый, — но обычно, в кино там или в книжках… Словом, обычно в таких случаях говорят: я был бы очень благодарен, если бы ты позволил решить некоторые из твоих материальных проблем. Например, хороший джип для тебя. — Лютый поднял сжатый кулак, давая понять, что джип будет действительно хорош. — И, скажем, трехкомнатную квартиру для Галки… Со всей обстановкой. Назови только район.

— Нет, Рыжий.

— Ворон, ты пойми, во имя нашей старой дружбы… Да чего говорить, братан! Я ж знаю, как ты живешь.

— И другие знают. И представляешь — сразу джип и квартира.

— Понимаю… Денежный счет, номерной, полный конфиденс.

— Нет, Рыжий, спасибо. Может быть, позже. Будем считать, что это были своеобразные крестины у Кристины…

— Угу, — проворчал Лютый, — а ты ее крестный…

— Ну, типа того…

— Игнат, послушай меня: я — твой самый большой должник. Понимаешь, самый большой в жизни. Везде и всегда.

— Хорошо. Тогда налей-ка по сто кристалловской водки…

— Что?

— Водки завода «Кристалл».

— Чего?! Да у меня нет такого. «Абсолют»…

— Вот видишь, а говоришь: «везде», «всегда»…

— Да подожди ты, сейчас будет! Слушай, какой же ты дурак! Дай я тебя обниму…

… Это могла бы быть история удивительной мужской дружбы, если бы их пути так не разошлись.

Но именно к этому человеку обратился за помощью Стилет. Именно к дверям казино, принадлежавшего Лютому, привел он Зелимхана, скованного с ним сталью наручников и обязательством посадить самолет во что бы то ни стало.

Самолет

Четверг, 29 февраля

13 час. ровно (до взрыва 4 часа 00 минут)

Стюардессу с копной распущенных черных волос, с разбросанными горделивыми дугами, словно тугой ордынский лук, бровями, с врожденной грацией, будто бы унаследованной от испанской доньи, звали Надеждой. Ей было тридцать лет, и это был ее триста какой-то полет, и, по правде говоря, она уже потеряла им счет. Сослуживцы, признавая ее несомненный авторитет, звали мама Надя, или Мамнадь. Она не обижалась на эту, в общем, беззлобную отсылку к своему возрасту, потому что мужская составляющая их коллектива часто добавляла: «Ага, самая прелестная мама на свете?!» Командир экипажа считал их счастливой троицей и очень любил летать с ними, потому что вторую стюардессу звали Верочкой, а третью — Любой.

— Во как! Опять Вера, Надежда, Любовь! Три сестры… Очень хорошо, ангелочки вы мои.

В этот рейс появилось еще одно прелестное создание с внешностью фотомодели, с распущенными волосами цвета спелой ржи (именно эта девушка принесла Чипу бутылочку виски «Ред лейбл»), с васильковыми глазками и улыбкой вечного ребенка. Это был ее первый рейс, она очень волновалась, и звали ее Жанной.

— Четыре, — пробурчал командир экипажа, — это слишком много, да и потом женское число — четыре…

Но, увидев новенькую, ощутил что-то странное, воплотившееся в не совсем полное, но привычное слово, произнесенное видавшим виды мужчиной: «Хороша!», а вслух пропел:

— Стюардесса по имени Жанна…

Новенькая не смутилась, а, улыбнувшись своей детской улыбкой (опять командир ощутил что-то странное), произнесла: