Обреченные погибнуть. Судьба советских военнопленных-евреев во Второй мировой войне: Воспоминания и документы

Эта опасность назревала и могла закончиться для меня трагично. Оставаться у Кропота я не хотел и твердо решил от него уйти. Может быть, этот шаг был неразумным, не до конца осмысленным, опасным для моей жизни? Да, так и было. Но решение мое было твердым и непоколебимым.

И вот в ноябре 1943 г. однажды утром я поднялся, оделся и сказал поляку Михалу, что ухожу. Он был ошеломлен моим поступком, стал категорически отговаривать меня и доказывать, что это не к добру. Но я ушел.

У меня не было разработанного плана побега. Я знал, что при задержании буду разоблачен и ликвидирован. Я пошел на Кетцинг. По пути я взвешивал все возможные варианты моей перспективы и ничего разумнее не мог придумать, как пойти в полицию и заявить, что я сбежал от Кропота, так как не мог вынести его издевательств. Такое решение я принял потому, что сам факт моего прихода в полицию, как я полагал, маскировал меня и был отвлекающим маневром для полиции. И вот я захожу в здание полиции, слышу громкий разговор на втором этаже. Поднимаюсь и вхожу в комнату. Все затихли и обратили на меня внимание. Начальник спросил — в чем дело? Я притворился наивным и рассказал, что с Кропотом работать невозможно, он бьет ломом и цепью (нашел кому жаловаться). Начальник, улыбаясь, спросил:

— Как же ты остался жив? Если бьют ломом и цепью, то убивают, — и, приняв строгий вид, приказал мне немедленно возвращаться обратно к Кропоту. К вечеру я вернулся. Увидев меня, Кропот ничего не сказал и не спросил. Михал говорил, что Кропот не поверил моему побегу, он был уверен, что я вернусь, что я ушел погулять, потому что я лентяй, не хотел в этот день работать. Кропот еще говорил, что по его желанию я могу быть отправлен в лагерь, стоит ему только обо мне заявить.

Я все равно сбежал — только чем же это кончится?

Через три дня я снова сбежал в Кетцинг, покрутился по городу, зашел в больницу навестить Васю Прокопчука, согрелся и снова пошел в полицию, поднялся в ту же комнату, и передо мной возник во весь громадный рост полицейский инспектор Берг, о котором Кропот рассказывал, что он набил себе руку в Польше и не дай Бог попасть к нему в лапы.

Берг не дал мне высказаться и, услышав, что я пришел от Кропота, с ругательским криком вытолкнул меня на лестничную площадку и, столкнув вниз с лестницы, пригрозил, чтобы я немедленно был у Кропота и работал. Он проверит.

Когда я вышел из полиции, я не знал, как быть, куда идти. Одно для меня было ясно: возвращаться к Кропоту я не буду.

Что делать, как быть, как поступить? Этого я не мог решить. Время работало против меня. Бежать было некуда, несмотря на то что фактически побег был уже совершен. Однако шансов на его успех не было. Очень много лиц разыскивалось. И если любой другой беглец наказывался за побег лагерем или работой на каторге, то для меня даже такая мягкая мера наказания в конечном итоге закончилась бы разоблачением и крахом, так как на работах, где сосредоточена группа людей, такой конец был неизбежен, в связи в общими банями и комиссиями.

Так я прикидывал, рассуждал и пришел к выводу, что нельзя допустить быть пойманным, лучше самому пойти в тюрьму и сдаться под арест. Таким поступком я пускал пыль в глаза полиции. Начальник тюрьмы, оформляя мой арест в своем кабинете, сообщил про меня в полицию, задавал вопросы, заполняя карточку, говорил, что знает Кропота с отрицательной стороны.

Позвонил из полиции Берг. Во все горло он орал:

— Этот проклятый поляк у вас?

— Он не поляк, он украинец, — отвечал начальник тюрьмы.

Берг еще что-то прокричал, начальник тюрьмы ему ответил, повесил трубку и проводил меня во двор. Во дворе арестанты пилили дрова, рубили их и укладывали в штабеля. По окончании работ меня завели в камеру, где находился один француз. Француз, звали его Франсуа, работал на амуничной фабрике в Кетцинге. Франсуа был из военнопленных. Как многие французы, по согласованию с Вишийским правительством Петена, был переведен по желанию из лагеря военнопленных на работы и проживание по месту работы и приравнивался к «цивильным».

На этой фабрике работало и проживало много французов и девушек из Союза, угнанных в Германию. Франсуа был низкорослый, коренастый. Он попал в тюрьму, как он говорил, за то, что не выполнял требования мастера-немца по ускорению работы рукояткой. Когда немец его подтолкнул и попытался ударить, Франсуа, будучи боксером, защитился и отбросил немца. Отсидел он в тюрьме месяц и вернулся снова на фабрику. С ним обошлись либерально. Если бы так поступил русский или поляк — концлагеря им бы не избежать.

Тюрьма — значит, баня, что делать?

Через неделю в нашу камеру посадили украинца — Николая Мельниченко, родом из Казахстана. Служил срочную в Красной Армии старшиной, бежал из плена. На следующий лень нам предстояла баня. Я очень волновался, обдумывая, как мне поступить. В баню отправляли всю камеру, избежать ее не было никакой возможности.

Сказать? Не сказать?