Обреченный мост

— Обещал, — ответил наконец капитан Новик, сидевший посреди классической камеры на одиноком столбике. Этакий акт милосердия: при запрете сидеть можно хоть задом привалиться. — Прошу заметить, «перед лицом своих товарищей», — задумчиво продолжил он, явно думая о чём-то ином.

— Так что ж вы, извиняюсь, расселись перед делом Ленина-Сталина, а не стоите за него, как положено? — с прокурорской укоризной нахмурился Войткевич, заложив руки за спину.

— Жду… — по-прежнему лаконично, будто отмахнувшись, ответил Новик.

— А вдруг он не придёт? — уже серьёзно и не столько капитана, сколько себя самого спросил Яков.

Но он пришёл-таки.

Правда, сначала он заявился непосредственно к полицай-комиссару Э. Мёльде, и это был сколь рискованный, столь и изысканный психологический ход.

Сначала музейный смотритель и по совместительству немецкий староста «Колонки» доктор исторических наук М.Ф. Бурцев сунул свою извечно всклокоченную, то бишь, хрестоматийно-профессорскую головёнку в двери бывшего методического кабинета.

— Опять попрошайничать пришли, — с ходу и без особых церемоний приветствовал его Эрих, едва оторвав взгляд от текущих бумаг. — Надоели, ей-богу! Своих дел…

В том и состояла особая изысканность, чтобы не сказать извращённость замысла, что уж кто-кто, а оберстлейтнант Мёльде был «покровителем муз» в последнюю очередь. И не будь специального, чтобы не сказать, пристрастного внимания Берлина к Керченскому археологическому музею, то он бы без зазрения совести разместил в редкостно уцелевшем здании что-нибудь более полезное Рейху. Госпиталь, например, или офицерский клуб, где античные статуи смотрелись бы куда уместнее. Но Берлин, Берлин…

И в этот раз этот, то ли музеефицированный, то ли мумифицированный старикашка с лёгкостью парировал на нечистом, но вполне вразумительном немецком:

— Я, знаете ли, тоже не в восторге от своей сегодняшней деятельности.

И в ответ на изумлённый и теперь уже пристальный взгляд полицай-комиссара, добил, как таракана припечатал гербовой печатью:

— Но комиссия Геринга поторапливает с эвакуацией ценностей.

— Ну, так и поторапливайтесь, — понимающе хмыкнул Эрих. — И рекомендую делать это с радостью, а то я начну думать, что вы тянете резину в надежде на приход русских.

— Что, согласитесь, тоже не слишком веселенькая перспектива, — музейной крысой шмыгнул старикашка в кабинет. — В моём-то положении.

— С вас станется, — проворчал оберстлейтнант. — С вашим русским патриотизмом.

Он с чуть большим любопытством посмотрел, как с привычным достоинством, но всё же зажато как-то, профессор Бурцев мостится на краешке стула и пытается забросить ногу за ногу в подстреленных штанинах.

— И советовал бы вам больше надеяться на то, что я отправлю вас в Рейх в качестве каталога и сопроводителя коллекции, — не отрывая взгляда от застиранных и не по сезону тонких носок, продолжил поучать полицай-комиссар. — Чем на то, что в НКВД перед расстрелом вам пожмут руку в знак признательности за спасение экспонатов.

— Это уж вряд ли, — отмахнулся профессор, как будто полицай-комиссар сказал совершенную глупость.

Вот только в какой именно момент своего тезиса? Прочитать это в безмятежно-скорбящем взгляде профессора было невозможно.

— В таком случае, какого чёрта вам от меня надо? — отложив наконец бумаги, нехотя поинтересовался полицай-комиссар.

— И даже двух, — тут же подхватил Михаил Федотович. — Я слышал, вам завезли.

— Чертей, что ли? — недоуменно поморщился Мёльде, рефлекторно придерживая щеку, обезображенную свежим ожоговым шрамом.

— Вроде того, — смущённо улыбнулся профессор. — Мне, знаете ли, надо упаковывать особо хрупкую коллекцию греческой керамики, заметьте, редчайшей чернолаковой….

Мёльде с каким-то даже испугом тотчас же отмахнулся — дай старику волю, так начнет тут сейчас лекцию:

— Что, вам Hiwi мало?

— Видите ли, господин полицай-комиссар, Hilfswillige «добровольные помощники» — публика слишком зажравшаяся на дармовых харчах Вермахта, — вкрадчиво, вроде как «по секрету» пустился в объяснения профессор. — Работают из рук вон плохо. Небрежно. Загубят коллекцию. А вот те, кто только что примкнул к славной немецкой армии, — те, напротив, ещё всего боятся и из кожи вон лезут, чтобы заслужить доверие. Существеннейшая в нашем положении разница, согласитесь.

«Не согласиться было и впрямь трудно — хмыкнул Мёльде. — Мысль здравая, далеко не лишённая смысла и вообще подтвержденная личными наблюдениями».

Так что после доброй минуты угрюмого молчания, во время которого Эрих Мёльде взвешивал все «за» и, в общем-то, не нашел «contra», он пришёл к мысли:

«В самом деле, чего им тут зазря супы хлебать? А кроме того, если есть какие-нибудь злые умыслы у перебежчиков, то в условиях относительной свободы они наверняка проявятся…» — и оберстлейтнант полез в ящик стола за бланком наряда.

— Только я пошлю с ними своего человека присматривать.

Профессор слегка всполошился, но мгновенное подозрение Мёльде улетучилось с первых же слов его пояснения.