Обречены воевать

Британцы ощутили промышленный рост Германии почти сразу, вследствие того, что немецкий экспорт начал вытеснять британскую продукцию дома и за рубежом. С 1890 по 1913 год британский экспорт в Германию удвоился, но по-прежнему составлял только половину немецкого импорта из Германии, который утроился за тот же срок[221]. Популярная книга 1896 года «Сделано в Германии» предупреждала британцев, что «гигантское коммерческое государство угрожает нашему процветанию и борется с нами за торговлю с миром»[222].

Германия обогнала Великобританию не только в тяжелой промышленности и в фабричном производстве первой Промышленной революции, но и в электротехнических и нефтехимических достижениях второй Промышленной революции. К рубежу столетий немецкая химическая промышленность контролировала 90 процентов мирового рынка[223]. В 1913 году Великобритания, Франция и Италия совместно производили и потребляли лишь около 80 процентов объема электроэнергии, производимого и потребляемого Германией[224]. К 1914 году Германия имела вдвое больше телефонов по сравнению с Великобританией и почти вдвое больше железнодорожных путей[225]

. Немецкие наука и технологии опережали британские и стали лучшими в мире благодаря поддержке правительства и усилиям многих уважаемых университетов[226]. С 1901 года, когда состоялось первое присуждение Нобелевских премий, и до 1914 года Германия получила восемнадцать наград – более чем в два раза превзойдя Великобританию и вчетверо превзойдя Соединенные Штаты Америки. Только по физике и химии Германия удостоилась десяти премий – почти в два раза больше, чем Великобритания и США вместе[227].

Несмотря на быстрое экономическое развитие и внушительные национальные достижения, многие немцы чувствовали себя обманутыми. Будущее, по их мнению, принадлежало не европейским «великим державам», а так называемым «мировым державам», то есть сверхдержавам, размеры, население и ресурсы которых позволяли им доминировать в двадцатом столетии. Америка и Россия считались державами-континентами. Великобритания владела обширной заморской империей, оберегаемой огромным флотом. Чтобы конкурировать с ними, Германии требовались собственные колонии, а также способы их приобретения и защиты[228].

В ту эпоху многие страны, включая Японию, Италию, Соединенные Штаты Америки и даже Бельгию, встали на имперский путь. Однако применительно к Германии поражает сочетание желания изменить колониальный статус-кво, колоссального национального могущества, позволявшего осуществить эти изменения, и острого чувства обиды (поскольку она опоздала к стремительному разделу земного шара, то ее обделили, лишив «причитающегося»)[229].

Никто не олицетворял собой эту горючую смесь обиды и высокомерия нагляднее, чем новый немецкий император, кайзер Вильгельм II, взошедший на престол в 1888 году. В частной беседе Бисмарк сравнивал своего молодого монарха с воздушным шаром: «Если не держать веревку, не успеешь сообразить, куда он улетит»[230]. Спустя два года Вильгельм, так сказать, отвязался, уволив человека, который объединил Германию и сделал Берлин столицей великой европейской державы[231]. Его новое правительство похоронило тайный договор Бисмарка с Россией о неприсоединении последней к возможной агрессии Франции против Германии, и Париж вскоре воспользовался этим шансом покончить со своей изоляцией, заключив альянс с Москвой[232]

.

Желая видеть Германию мировой державой и окидывая жадным взором территории за пределами Европы, кайзер требовал от министров разработки Weltpolitik, то есть общемировой политики. В лето юбилея королевы Виктории он назначил министром иностранных дел Бернхарда фон Бюлова, сообщив, что «Бюлов будет моим Бисмарком»[233]. Бюлов сразу обозначил свои амбиции, заявил, что «дни, когда немцы отдавали одному соседу землю, другому море, а себе оставляли только небо, где царит вера, давно миновали». И добавил: «Мы не хотим никого загонять в тень, но требуем себе места под солнцем»[234].

Доктрина Weltpolitik распространялась как на внутреннюю политику, так и на международные отношения. Колониальные достижения Германии в последующие двадцать лет не потрясали воображение[235], зато картина мировой экспансии захватила тевтонские умы. В 1897 году Ганс Дельбрюк, один из наиболее известных немецких историков и редактор популярного журнала, от имени многих своих соотечественников заявил, что «в следующие несколько десятилетий поистине феноменальные территории будут поделены во всех уголках мира. Та страна, которая останется с пустыми руками, будет изгнана из рядов тех великих народов, что определяют контуры человеческого развития»[236]. Бюлов высказался еще прямолинейнее: «Вопрос не в том, хотим мы кого-то колонизировать или не хотим. Мы должны колонизировать, нравится нам это или нет»[237].