Обретешь в бою

Она вздрогнула от неожиданности. Вот и настал тот момент, которого так ждала. Но никаких слов объяснения больше не последовало, и Алла сникла. Получилось совсем не так, как ожидала. Ничего не сказал о любви, ничего не спросил ее. Так можно предложить человеку должность секретаря. Что-то оскорбительное было и в самой форме предложения. Поразмыслив, она определила что: полная уверенность в ответе. Она молчала, хотя сознавала, что длительное молчание может быть истолковано превратно, — взвешивает все «за» и «против». Но и проявлять поспешность не хотелось.

Посмотрела в глаза Гребенщикову и увидела в них столько тревоги, столько страстного ожидания. А что если человек не научился говорить нежные слова или, наоборот, разучился? Разве не знала она людей, которые не умеют выражать свои чувства, особенно сокровенные? Вот хотя бы отец. Не чает души в матери, а тепло говорит о ней только за глаза и то когда выпьет. И чем человек сильнее по характеру, тем хуже у него это получается.

Она решила прийти ему на помощь.

— А вы меня любите? — спросила, невольно снизив голос.

Гребенщиков резко, как от толчка, вскочил на ноги. Прошелся взад-вперед по комнате, стараясь обрести спокойствие.

— У меня о любви особое представление, — степенно, с расстановкой сказал он. — Любовь — это предпочтение. И когда такое предпочтение исключает всех других — это и есть то, что в обиходе называют любовью. Я ни одной женщине не говорил этого слова. Оно старо, как мир, и было затаскано уже десять веков назад.

— Даже первой жене? — жалобно проговорила Алла.

Он еле-еле кивнул головой.

А вот Алла чувствовала, что любит его. Такого, какой он есть. Угловатого, колючего и недоброго с другими, заботливого и нежного с ней. А особенно лирически задумчивого в те редкие минуты, когда, забыв обо всем на свете, подолгу любовался закатом, а то и просто милым уголком природы, для иного взгляда ничем не примечательным.

Когда Гребенщиков спросил, любит ли она его, и услышал короткое «да», самообладание покинуло его. Он бросился к Алле и стал осыпать ее поцелуями. Он был более страстен, чем нежен, но разве могла она разобраться в таких нюансах?

В эту ночь Алла не ушла домой. У нее появился свой дом.

Глава 17

От обкома до Приморска два часа хорошей езды, и все эти два часа Даниленко кипел, как паровой котел с закрытым клапаном. Быстрая езда всегда успокаивала его, а на этот раз условный рефлекс не сработал. Он опасался, что, влетев в кабинет к Троилину, устроит такой дебош, что потом самому стыдно будет. Сколько труда стоило ему уговорить Гребенщикова, этого аса мартеновского дела, переехать в Приморск, а Троилин освобождает его от работы и ставит молодого, никому, по сути, не известного и ничем себя не зарекомендовавшего инженера. Нет, он, Даниленко, не против молодых, но он за тех, кого знает, кого проверил в работе. А Рудаева он еще не проверил. Встречался с ним накоротке несколько раз, но никакого представления о нем не вынес. Чем он проявил себя? И можно ли ему доверить такой цех? Шутка ли сказать — шестисоттонные и девятисоттонные печи! Много ли таких в стране!

Как ни спешит Даниленко, но, поравнявшись с главным корпусом строящейся агломерационной фабрики, останавливает машину и выходит на пригорок.

Это приметное место. В самой середине пригорка торчит голова каменной скифской бабы, которую до сих пор не удосужились выкопать для музея только лишь потому, что изваяния эти в здешних местах не редкость. Их можно увидеть даже у старых домов на улицах.

Всего четыре года назад группа людей появилась здесь, в голой степи. Мечтали о новом заводе. Именно мечтали, потому что ни в одном плане строительство завода не было предусмотрено. Предстояло еще доказать, что завод нужно строить и можно построить быстро.

Почему-то эта картина видится Даниленко со стороны, будто стоит он поодаль. Небольшой пригорок, скифская баба, чуть высунувшаяся из земли, будто украдкой наблюдающая за всем происходящим, и пять человек с поднятыми воротниками, плохо защищавшими от косого осеннего дождя. Большой, видный, красивый, хоть монумент с него лепи, первый секретарь обкома, надутый Троилин, раздосадованный тем, что его вытащили в непогодь и заставили заниматься делом, в успех которого не верит, застывший в немом восторге Черемных, кряжистый, экспансивный руководитель Южгипромеза Штрах, взахлеб рассказывающий о том, что здесь будет, вернее — что может быть, и он, Даниленко, главный зачинщик происходящего. Эту картину можно было бы назвать «Мечтатели», если бы не скептическое выражение Троилина. Чуял, бедняга, что на этом заводе ему придется туго.