Обретя крылья. Повесть о Павле Точисском

Ссыльный народоволец Лебеденко работал в те годы в екатеринбургской газете и познакомился с отцом Павла, полковником Варфоломеем Францевичем. Видимо, Точисский-старший и пригласил Лебеденко в гости. С той поры Евгений и Богомазов не раз навещали их, вели долгие и интересные разговоры, и зачастую в гостиной разгорались жаркие политические споры. У ксендза Станислава серые глаза делались холодными, и он покидал комнату, а Павел — ему тогда исполнилось шестнадцать лет — слушал все с нескрываемым любопытством; это вам не разговоры о карьере и чинах, о доходах и приданом. Отец, Варфоломей Францевич, незлобно поругивал возмутителей спокойствия, доказывая, что все это бесплодные мечты, что самодержавие вечно и непоколебимо.

Урания Августовна, мать Павла, неизменно принимала сторону Лебеденко и Богомазова, на что полковник посмеивался:

— Французы, известно, веселая нация, а наша Урания к тому же якобинского корня…

То, о чем говорили Богомазов и Лебеденко, будоражило Павла. Народничество… Социализм… Крестьянская община… Фабрично-заводской пролетариат…

Запомнилось, как однажды отец спросил:

— Страшно, поди, когда тебя в тюрьму ведут?

— Как вам ответить, Варфоломей Францевич, — улыбнулся печально Лебеденко, — не то слово! Горько, когда на долгие годы от борьбы отрывают. Для меня равнодушие мужика страшнее. Придешь в деревню, начинаешь с ними о революции говорить, а у них в глазах пустота, а то и хуже, озлобление. Бывает, вяжут, властям выдают. — Лебеденко кивнул на Богомазова: — Вон Иван о крестьянском социализме речь ведет, а я в крестьянскую революционность и в общину крестьянскую веру потерял.

— Ренегатство, — прервал товарища Богомазов.

— Поживем — поглядим, — философски изрек Лебеденко. — В одном убежден: самодержавие — корень зла в России. Просвещенная Европа давно живет по иным канонам, а у нас со времен Рюрика привыкли к идолам, все надеются плохого царя заменить хорошим, мужицким.

— Как я вас понимаю, — сказала Урания Августовна, — вы против царя и желали бы для России европейского пути?

В разговор снова вмешался Богомазов:

— Сегодня мы не можем отрицать фабрично-заводского развития России, но у нее, как и прежде, самобытный путь развития,

Лебеденко поморщился. Урания Августовна попросила:

— Поясните, пожалуйста.

Богомазов театральным жестом руки откинул назад длинные волосы:

— Через сельскую общину, любезная Урания Августовна. Крестьянин своим общинным землепользованием готовит себя к социализму. Фабричный же трудится за копейку. Дай ему на гривенник больше, и он уймется. На этом его революционность закончится.

— Вы, Евгений, говорили о равнодушии мужика, дескать, идете в народ, а народ от вас отворачивается, — вставил полковник. — А вы, господин Богомазов, отрицаете революционность фабричного. Выходит, что народ к вашим идеям равнодушен.

Лебеденко горячился:

— Уважаемый Варфоломей Францевич, но мы-то понимаем, что надо что-то делать, надо жить для людей, для этого народа. Совесть-то куда деть? Да и сколько можно жить рабски, покорно? А равнодушие крестьянина имеет свое объяснение. Мужику веками вбивали в голову, что царская власть божественного происхождения.

— Вашей ненависти к государю можно отдать должное. Сколько покушений народовольцы на него организуют, да бог миловал.

— Не бог — господин случай! — сказал Иван.

— Пусть будет по-вашему. Однако что даст убийство царя? Разве нет наследника?

Богомазов откинулся на спинку стула:

— Вам, Варфоломей Францевич, далеки наши идеи. Убийство царя — исходная точка революции. Мы страстные противники царского строя, царизм — наш враг. Хотя вам, полковник, это может быть непонятно.

Отец нахмурился. Лебеденко прервал товарища:

— Мы уважаем вас, Варфоломей Францевич, и в вашем доме находим людей честных и добрых.

Полковник промолчал, Урания Августовна принялась накрывать на стол.

Никогда прежде Павел не задумывался, почему отец и мать привечали политических ссыльных? Желание ли скрасить однообразие провинциальной жизни двигало ими либо еще что?

Правда, полковник царской службы не опасался водить знакомство со ссыльными потому, что за Уральским хребтом нравы были иными, нежели в центральных губерниях России. Гостеприимство и сочувствие к «политическим» в восточной глухомани воспринималось как вполне нормальное явление, а весьма возможно, как признак хорошего тона, нечто напоминающее моду.

Павлу нравился Лебеденко, случалось, они ходили вместе на охоту.

Однажды, набродившись по лесным чащобам, они с Евгением расположились в низине у реки, развели Костер, и, как водится, завязался доверительный разговор. В лесу тихо. Иногда вскрикнет птица или треснет обломившаяся ветка.