Обряд

Они вышли на улицу. Точнее, Настя почувствовала, как дверь, к которой она прислонялась спиной, вдруг открылась и ее подхватили чьи-то руки. Дальше они нырнули в темноту перехода. Метро только открывалось, первые пассажиры — не успевшие на мосты завсегдатаи ночных клубов и едва проснувшиеся работники ранних смен — толпились у желтого прямоугольника дверей. И у тех, и у тех были красные глаза. Когда-то Настя была и тем и другим, а сейчас… сейчас она была беглецом. В эту секунду она услышала топот своих собственных ног, эхом разносящийся по подземному переходу, и почувствовала бьющийся в ушах пульс. И пальцы Матвея, туго сомкнутые на ее запястье. Она ждала, что они остановятся и вместе со всеми будут ждать открытия дверей, теплого горького дыхания тоннелей, которое обдаст их с ног до головы. Но Матвей тянул ее дальше, мимо заспанных людей, мимо света, вверх по ступенькам, через другой выход, обратно в морозную темноту.

— Куда мы идем?

Но он не ответил, даже не обернулся. Огни Каменноостровского плыли как в калейдоскопе. Они свернули в проход между домами, здесь снега не было, от него осталась только стоптанная талая грязь. Влажный горячий пар вырывался из окон кухни «Макдоналдса», на секунду лишив их ориентации в пространстве. Она хотела остановиться, потереть глаза кулаками и перевести дух, но Матвей тащил ее дальше, в глубину сквера, к реке, от которой поднимался промозглый ветер, срывающий с нее пальто.

— Уже почти пришли.

Но эта была ложь. Они шли еще долго, мимо воды, гладкой и черной, как пасть злой собаки. Затем вдоль Ботанического сада и дальше, на ту сторону реки. Две серые фигурки, пунктирная линия шагов, исчезающая во мгле. На мосту Насте вдруг показалось, что кто-то выкрикнул ее имя. Она обернулась, но сквозь метель, как через толщу помех на старом телевизоре, ей было не разобрать ничего, кроме темных стен города, смыкающихся позади нее.

Наконец они свернули в один из переулков возле укутанного в зеленые лоскуты лесов здания старой ткацкой фабрики. Здесь, среди плотного ряда припаркованных машин, Матвей нашел свой похожий на муравья старый «ниссан микра». Втянув руку в рукав, он принялся сметать локтем снег с лобового стекла. Настя прислонилась спиной к капоту и наблюдала за тем, как позади них снег заносил все, что осталось от ее жизни.

Они ехали против шерсти едва успевшего открыть глаза, оглушенного снегопадом города. Машины и люди стремились к центру, они — прочь, по длинному проспекту, название которого менялось где-то в середине, и оттого Настя никак не могла его запомнить. В сущности, она сама была как этот проспект, она тоже пришла из сосновой глуши к центру, туда, где всегда горит свет. Она тоже сменила свое имя где-то на середине пути, но осталась все той же прямой несгибаемой линией.

Вот только старое имя нашло ее, а верхушки сосен, качающиеся на ветру, без конца звали ее назад.

Вскоре многоэтажки начали редеть. Матвей свернул на улицу, которая петляла по тонкой перемычке между двух озер, городские дома сменились маленькими деревянными. Снег здесь подтаял, и на фоне голых черных яблоневых садов они вырисовывались как разноцветные спичечные коробки. От этого вида и от запаха талой листвы, который летел в приоткрытое окно, у Насти защемило сердце и она зажмурила глаза. Вот тогда она и задремала, но всего на несколько минут, проснувшись от того, что их тряхнуло на переезде через железнодорожные пути пригородной линии. После этого она только сидела с закрытыми глазами, прижавшись щекой к стеклу, думая о том, как ей хочется ничего не помнить. Именно не помнить, а не просто забыть.

* * *

Матвей выходит из машины, оставив дверь нараспашку, и начинает греметь навесным замком на тяжелых деревянных воротах. Вдохнув влажный воздух, Настя оглядывается по сторонам. Они стоят на обочине, позади — железная дорога и заброшенная будка сторожа, перед ними — лес и забор. Дворники скребутся по лобовому стеклу, едва успевая счищать с него липкую густую морось. Она смотрит в спину Матвею, на его почерневшую от дождя серую шинель. Он то и дело подносит ко рту и отогревает дыханием замерзшие пальцы.

Укол начинает потихоньку отпускать, контуры предметов обретают четкость, совсем скоро они станут острыми, такими, что будет больно смотреть. Ей вспоминается, как, когда она была маленькой и мама водила ее удалять зуб, ей сказали не лизать рану, но она снова и снова возвращалась в нее кончиком языка даже после того, как ушел наркоз, чтобы испробовать, насколько это может быть больно.

Наконец замок поддается и створки ворот начинают медленно ползти в стороны, пропуская тусклый свет фар во мрак заросшего бурьяном двора. Матвей забирается на водительское сиденье.

— Что это за место? — спрашивает Настя, когда машина протискивается в образовавшуюся щель.

— Дом.

— Твой?

— Вроде того.

Он ставит машину на ручник и глушит двигатель. Настя выходит на улицу; ее дыхание, густое и тяжелое, смешивается со стоящей в воздухе дымкой.

— Что теперь делать?

— Я не знаю. — Он натягивает на машину брезент. — Помочь мне?