Обряд

— Чему ты его учишь, дура грешная? — спрашивает Слава, выходя из машины. В одной руке у него Мишанино ружье, в другой — веревка. — Лучше бы молитву прочла за вас обоих, пока не поздно. Еще один грех на твою душу.

Настя переводит взгляд на Мишаню, тот закрыл глаза, лицо его даже в красном свете кажется бледным.

— Миш? Мишенька?

Он не отвечает ей, хотя губы его шевелятся.

— Не разбудишь уже, сколько ни ори, все зря. — Слава прислоняет ружье к стволу дерева и крестится, перекосившись от боли.

В этот самый момент на камне Мишаня открывает глаза и смотрит прямо вверх, туда, где в просвете меж облаками течет полыхающая брызгами малахита река. Его губы растягиваются в улыбке, а потом начинают шевелиться, шептать что-то. Настя прижимается лицом к прутьям клетки, пытается прочесть по губам то, что он говорит, но всякий раз слоги сбиваются и складываются во что-то странное и нечленораздельное, будто бы это какой-то чужой язык. Кажется, кроме его шепота, все кругом затихает. Облака расползаются чуть шире, как расходящийся шов, из-под них показывается одинокая яркая точка.

— Ты чего бормочешь там? Что за дьявольщина? Молись лучше, молись, пока жив. Господь милосердный все простит, если намерения твои чисты. — Слава снова крестится и перекидывает веревку через тяжелую еловую ветку. — Это для тебя, Настя, на соседнем дереве с матерью будешь качаться.

Мишаня продолжает говорить, все громче и громче.

— А ну заткнись. — Слава направляется к нему и останавливается в шаге от камня. — Хватит этой чертовщины.

И Мишаня замолкает. И вместе с ним замолкает все, будто они и правда больше не в лесу, а на дне этой зеленой реки, плывущей над ними, смотрят вверх, на небо, полное звезд. И тут раздается звук. Сперва далекий, он приближается и приближается, пока не превращается во что-то большое и черное, сверкающее желтыми глазами и прыгающее прямо на Славу. Тот падает, волк становится лапами ему на грудь, хватает за горло, но Славе удается вскочить и выхватить из сапога нож. Он замахивается, но волк быстрее: он хватает его за запястье, и нож падает на землю. Слава пятится, пытается подойти к дереву, где он оставил ружье, обе его руки подняты вверх, с окровавленного запястья на снег стекают тонкие черные струйки. Но зверь не дает ему двигаться, оскаливает красные клыки и смотрит на него красными глазами, пока красный свет фонарей отбрасывает блики на его красную шкуру. Развернувшись, Слава бросается в чащу. Волк кидается за ним, но не спешит, будто бы знает, что уже победил. Прежде чем исчезнуть во тьме, зверь оборачивается и бросает на Настю единственный взгляд своих сверкающих глаз, а затем устремляется во мрак, ступая след в след по кровавым отпечаткам ног своего врага.

* * *

— Миша, Мишенька, — кричит Настя, прижавшись лицом к прутьям клетки. — Мишенька, открой глаза.

Но мальчик лежит без движения, губы его побелели и превратились в тонкую черную линию, прочерк. Настя смотрит на задвижку на дверце клетки, затем на свои окровавленные пальцы. Потом переводит глаза на Мишаню: его тело, распростертое на черном камне, выглядит таким хрупким.

Облака сходятся, как застегнутая молния, начинает валить снег. Крупные снежинки ложатся мальчику на грудь, слой за слоем, и не тают, как пепел. И тут на Настю находит ярость. Ее будто изнутри ослепляет черным светом, ей кажется, что ее тело растет, пухнет, как у оборотня, заполняя собой всю клетку, и она начинает биться о прутья всем телом, до крови рассекая кожу, крича и забывая дышать. Ей кажется, что вот он — ад, вот оно, ее наказание: биться здесь, как вырванное сердце, пока он умирает там. Она ударяется в дверцу, собрав все свои силы. И в этот момент все разбивается на части. Настя лежит в снегу, клетка расколота пополам, кругом кровь, снег и небо, закрывшее их от мира, как сведенные ладони.

Она выбирается из груды металла, поднимается, бежит к камню, который от пролитой на него крови блестит, как чугунная сковородка с растаявшим маслом. Добежав, она дотрагивается до Мишиной щеки — холодная. Она шарит в карманах его куртки, находит телефон, вбивает трясущимися пальцами номер службы спасения, но связи нет, ни одного деления.

— Миша, Мишенька, ты слышишь меня?

Он молчит, снежинки медленно приземляются ему на лицо.

— Миша, послушай меня, не прыгай в реку, останься со мной здесь.

Он шевелится, кончики пальцев сжимаются, будто он хватается за невидимый край чего-то и тянется вверх, наружу, обратно к ней. Наконец он открывает глаза.

— Живой! Миша! Ты… это ведь ты нас спас! Ты позвал этого волка, ты ведь?

Она наклоняется к нему, стряхивает красные снежинки с его красной шапки. Ей хочется спросить у него о том, что случилось, откуда пришел волк, и на каком языке он говорил, и, главное, с кем. Но какой ей толк от этих ответов, если он умрет.

— Пойдем. Ты можешь идти?