Обручник. Книга вторая. Иззверец

Когда, под стрекот сороки, притворившейся, что только что их обнаружившей и начавшей перепархивать с дерева на дерево, истошно вереща, он попробовал ее обнять, Муркалюшка так решительно увернулась, что ему стало совестно за свою настойчивость.

А она продолжала говорить:

– Души на земле постоянно уплотнялись и начали обретать физическое тело.

А вокруг них образовалось то, что можно назвать оболочкой.

– Народу же, – в тон ей начал Макс, – достался образный рассказ о том сложном, что Бог отрядил для познания непознанного.

– Так вот уплотненный тонкий мир и есть душа.

Она это сказала с той мечтательностью во взоре, что Макс Волошин абсолютно точно мог предположить, что прочитав книги Блаватской, Муркалюшка, конечно же, решила стать ее последовательницей. И, может, не один раз пробовала ввести себя в состояние сомати.

Только как она пыталась избавиться от отрицательной энергии, которая окружала ее, что называется, на каждом шагу.

А она – на задумчивости – продолжала говорить:

– У человека есть несколько стадий изнурений.

Макс не уточнил какие именно, она же об этом далее не обмолвилась, зато сказала нечто другое:

– Многообразие всегда бросает в удивление.

И еще одной мыслью возгорелись ее уши.

Да, именно уши!

Он замечал, что когда она начинала говорить длинную фразу, у нее пламенели раковины ушей.

– Вспыльчивость – не только признак неправоты или сомнительности. Это признак поверхностного понимания истины, от которой происходит та или иная зависимость.

Макс чуть не присел от удивления.

Такой умности, если она ее, конечно, не вычитана из книг, он от нее не ожидал.

А она продолжила:

– Где-то в глубине нашего бессознания бьется аритмия исчерпанности сущего, существующего вовне ощущения, а тем более понимания. И именно оно нами управляет. И когда нам кажется, что это мы хитрим или притворяемся, то решительно заблуждаемся. Все это проделано вот тем нечто, от которого мы, в силу своего невежества, стараемся откреститься, думая, что способны на что-то если не великое, то путное.

Волошин немного поежился.

Странным ему казались не только поцелуи, которыми он, как ему думалось, проложил дорогу и к чему-то более значительному, но и сами взаимоотношения на грани превосходства, которые он себе позволил.

И он тоже, как то самой разумеющее, назвал ее на «вы».

А она тем временем произнесла:

– Порою мне жалко планету как маленькую девочку, которую хочется погладить по голове. Она как бы находится вне внушаемости, то есть, ощущения глобальности.

Они расстались уважительно и навсегда.

Макс переехал на другую квартиру.

Вот что вспомнилось ему в затхлой комнате Мота в пору, когда тот обрабатывал каким-то снадобьем полученные накануне поранки и ссадины.

Окончив свое, как он выражался, «дурнодело», Мот, на руках, прошелся по комнате, потом произнес, медленно встав на голову:

– Если бы люди понимали самую простую истину, что без мира не бывает жизни, они бы не враждовали.

Мне кажется, существует какая-то изначальная неприязнь в человеке, заквашенная на его сути.

И он рассказал, как один страховщик, когда он работал под куполом цирка, отпустил веревку, чтобы…

– Он хотел увидеть, как состоится смерть того, кто каждый день рискует.

Зачем?

Ответа на это не даст даже Бог.

Мота спасло то, что он успел схватиться за поперечину перекладины, которую не успели убрать после выступления клоуна-эксцентрика, и, сделав немыслимый вираж, оказался притиснутым к балюстрадке, которая отделяла от манежа первые ряды.

И это так взволновало клоуна, который продолжал бубнить последнюю фразу: «А грушишки-то сладенькие».

Зато зал неистовствовал.

Ему казалось, что все это было так ловко и рискованно задумано.

И в это же время к Моту пришла какая-то, по всему видно, циркачка.

Она была всклокочена, словно ее вытащили из корявого сна.

Корявым был и почерк, которым она изложила какую-то просьбу в оставленной ей записке.

– Видишь, – кивнул Мот, – когда за ней закрылась дверь. – Никак в себя не придет.

Он углубился в чтение неожиданного послания.

– Ну, это уже плутография, – сказал, прочитав то, что было поведано в записке.

А там стояла только одна фраза: «Мот! Я от тебя забеременела».

– Да! – произнес Мот, однако, без улыбки. – Лучше бы мне вчера ни за что не цепляться. И в этот миг в его комнату вошла еще одна женщина.

Она – молча – показала на то место, где у людей двоятся ноги.

– Дай ей ножницы, – попросил Мот, все еще стоя на голове.

Так Макс узнал, что приходившая была глухонемой.

Теперь настала пора объяснить, почему Макс, собственно, оказался у Мота.

Именно здесь Макс сбывал свою заметность.

А все дело началось с того, что едва оказавшись в университете, он тут же включился в разного рода диспуты, споры, прочие какие-то проявления собственной гордыни и глупости.

А поскольку последней было еще предостаточно, он начал количеством мелькания перед очами, которые запоминают впрок не только то, что надо, то очень скоро был взят, как в то время кто-то сказал: «На замет, чтобы держал ответ».

И хотя за ним не водилось ничего такого, за что можно было бы по-хорошему угнетать, эта заметность всех и насторожила.