Обсидиановый нож. Романы, повесть, рассказы

Так понимал его Николай Карпов. Мягко тюкала успокоительная мысль: эти люди живут в мифе, созданном Нараной. Воображают, что умеют воздействовать на мозг, а на деле–то бахуш «работает», как ЛСД, как стимулятор временной шизофрении. Двойное сознание? Нет его, есть временное помешательство, утонченный морфинизм… Это успокаивало. Его гнусные штучки при «раздвоении» становились неответственными, с психа много не возьмешь — тик–так.

А излечение Рафаилово за трое суток — тоже миф? Тик–так?

Не будет покоя, не рассчитывай ты на покой… Теперь ты должен все понять до последней точки. Вот за что уцепись: они морально и физически страдают, сталкиваясь с противоречиями. Рабочая гипотеза — их мир непротиворечив. Традиция их мышления не приспособлена к противоречивой информации.

А, чепуха… Диалектические противоречия наполняют Вселенную. Жизнь и смерть — что же они, бессмертные? Какой разум не ужаснется при мысли о небытии?

…Ах, други — где вы, други мои? Как бы славно мы поговорили сейчас, обсудили и разложили по ящичкам… Рафа, как рассудишь ты, мудрый маленький Рафа?

Он снова был раздвоен, но мягко, плавно и непугающе. И, накладываясь на огромную фигуру Лахи, плавно и мягко из памяти поднялась картинка… Рафаил в лабораторном халате, пальцы измазаны чернилами из самописки — спорит: «Я не думаю, что понимание диалектичности мира родилось из естествознания. Еще перипатетики обращали взор в себя, в психологический мирок, и наблюдали трагическое противоречие: высокий разум в безумном и жестоком мире… Вспомните Колиного Тимошку».

Помнят. Тимошка в спальне на полу расположился по–турецки. Еще не привык сидеть на стульях, еще хриплый — ларингит. Откуда его доставили; в какие края он заехал в трюме теплохода; где шла война, о которой он рассказывал? Мал был Колька–Свисток, не запомнил. Тимошка сипит: «Один солдат ей загнул салазки, понял, а второй ей туда бутылку — горлышком, от пива бутылка — она визгом, а он бутылку каблуком, понял? Загнал, — Тимошка облизнул губы. — Сигарету курит, понял, и каблуком. Посмотрел — а баба корчится — ив пузу ногой — бутылка, понял, лопнула, снаружи было слышно…» В углу напротив стоит няня Сима, вся белая, угол косынки в зубах…

Тогда ему было шесть лет — человеческий детеныш, что посеют, то и взойдет… Он закряхтел. Он всегда кряхтел или стонал, вспоминая Тимошку, «снаружи было слышно» и няню Симу.

Ладно, к делу… Рабочая гипотеза: раджаны создали свои мир постепенно, непротиворечиво, заботливо, чтобы разум не вступал в противоречие с действительностью.

Врачи молчали. Пуст был хирургический стол, выросший заново после того, как его срезали вместе с Рафаилом: И внезапно прозвенел крик: «Раджта–ам, го–ониа! — Люди, к гонии!» И Кольке почему–то стало страшно. Выбежал Лахи — с видимым облегчением — а Колька сидел и думал: все повторяется. Что повторяется? Все. Устал я, пусть повторяется.

…Дхарма проговорила: «Это Большезубые». Тут же ввалился Лахи с рычанием:

— Охотники идут за свежими ранами, у–а–рр! — повеселится старый Лахи. Наипаче огромные Большезубые прорвались между нашим Постом и Рагангой! Они жаждут крови слонят, а я жажду их крови!! Крови Охотников, — пояснил Лахи для Кольки.

Дхарма сказала:

— Не пойти ли мне, Лахи?

Колька с тенью интереса обернулся — как оборвет ее старший Врач?

— О жадная молодежь второй четверти! — крикнул Лахи. — Твой желтобородый останется со мной, я скормлю его тело нардикам!

Колька вдруг попросил:

— Не возьмут ли меня на охоту?

— На Охоту! — поправил Врач. — Одевайтесь, вы двое, а я, старикашка, поплетусь и спрошу Джаванара о тебе, желтобородый!

Глава 3

Снять ботинки Дхарма не разрешила. Она была права — для ходьбы на мягкой подошве нужна привычка. Зато прочий Охотничий туалет Колька получил: шапочку, нагрудник, шорты, перевязь для лука и колчана. Сумка и пояс у него были свои. Пистолет он устроил на перевязи, в гнезде для большого ножа, и вытряхнул из сумки лишнее, оставив складной ножик да горсть орехов как эн–зе. От большого охотничьего ножа он отказался, но выбрал на складе у Кузнеца звенящий лук, с усилием натяга килограммов на тридцать пять.

— Лук для женщины, — мрачно заметил Кузнец. — Для тебя приготовлен другой.

Другой был на добрых пятьдесят килограммов, и Колька не решился его принять. Он видел, какие бицепсы и плечи у Охотников, и как они тренируются, каждую свободную минуту натягивая луки. Он вышел на место сбора, чувствуя себя ловко в подогнанном снаряжении. Кто–то загодя побеспокоился, выбрав для него одежду и оружие, и он подумал об этом с вялым удовлетворением.