Обсидиановый нож. Романы, повесть, рассказы

Два скворца, Генка и Нюрка, живущие в большом скворечнике над крышей, завопили: «Воры–путь–путь–хе–хе–хе!» Никто не проснулся в доме от их крика — они всегда вопили «Воры!», кто бы ни пришел, хоть сам хозяин, Машкин отец. Генке и Нюрке было все равно. Такие уж это были скворцы. Сейчас они всполошились, зашуршали в скворечнике и заодно дали выволочку старшему скворчонку, чтобы не просил есть среди ночи.

Севка тихо свистнул. Он чувствовал холодные кирпичи фундамента под пальцами ног и теплый подоконник под животом и грудью. Справа в темноте зевнуло, засопело, и Машкин сонный голос прошептал:

— Ты кто?

— Я. Пошли живее, он опять здесь. На клумбе.

— Врешь, — шепнул голос.

— Чтоб мне сырую лягушку съесть. Вставай.

— Я причешусь. — Она стукнула пятками об пол. — Лезь сюда пока и рассказывай.

— Ладно, ты чисти свои зубы, — скорбно сказал Севка. — Чисти, чисти. Чудеса подождут.

Машка сердито запыхтела, натягивая платье. Севка знал, что Белый Винт будет стоять на клумбе до рассвета и что торопиться некуда, но ему неохота было лезть в спальню. Неловко даже было торчать в окне, пока Машка одевается. Неловкость эта его сердила, казалась бессмысленной, потому что они с Машкой дружили миллион лет. Еще прошлой осенью они ввалились через это окошко после набега на поздние яблони режиссера Лосера и, как были — в мокрых штанах и рубахах, — залезли под одеяло и умяли три десятка лосеровских знаменитых антоновок. Тогда шел дождь и, кажется, со снегом.

Что–то изменилось с прошлой осени.

Севка сердился потому, что Машка по–прежнему его не стеснялась, словно все осталось, как год назад. Это было новое, взрослое спокойствие. Машка его достигла, а Севка — нет.

— Да причешешься по дороге, копуша! — зашипел он в окно, и Машка покорно вылезла.

В одной руке она держала большую расческу, в другой — теннисный мяч. Севка протянул руку, но она сказала: «Прочь, презренный раб!» — и спрыгнула на землю. Скворцы опять завопили про воров, и к ним присоединились скворчата. Этих скворчат прошлой осенью и в помине не было. Смешно.

Севка потрогал мяч и убедился, что это именно мяч и что руки у Машки еще горячие со сна. Стало тепло. Они побежали в калитку и мимо колодца. На лосеровской террасе еще пили чай и тихо, гнусаво завывал радиоприемник. Машка пробормотала: «М–му–зыканты…», подпрыгнула и запулила мячом — раздалось звонкое ба–м–м, и сразу контральтовый женский взвизг. Лосериха не зря была женой известного режиссера. Она визжала, как очень важная дама.

Добежав до конца просеки, Машка остановилась и воткнула расческу в волосы, как перо. Волосы были такие густые, что Севка дразнил ее Медузой–Горгоной

— Кажется, я попала в самовар, — равнодушно сказала Машка.

— Это было нужно? Люди сидят, чай пьют…

— У меня — переходный возраст, — пожала плечами Машка.

— Они узнают мяч, ты учти. Я вчера написал на нем кое–что.

Машка хихикнула. Севка проворчал:

— Объективные причины… Третий год слышу про этот возраст.

— Я такая. — Машка скрипнула расческой в волосах. — Что ты написал на мяче?

— Узнаешь. Точно тебе говорю.

— Что–нибудь хулиганское? — с надеждой спросила Машка. — Тогда ничего. Я же — пай–девочка.

— «Машета — мазила», вот это я написал.

— Живописец…

Дольше стоять было нельзя. Машке хотелось, чтобы он взял ее за руку. Она трусила, но совсем немного. И ей хотелось, чтобы он ее погладил по голове.

— Пошли, — он все–таки взял ее за руку.

Машка на ходу скрипела расческой и шипела от боли. Перешагивая через очень толстый, изогнутый сосновый корень, она сказала:

— Вырубить его, проклятого…

— Сосна зачахнет, жалко.

Об этом корне они говорили всякий раз, перешагивая через него. Как заклинание. И утром, и днем, и на закате, когда весь старый сосновый бор становился огненно–рыжим. Дачный поселок стоял на фундаменте из сосновых корней, и летние радости стояли на них и казались вечными, как сосны. А этот изогнутый корень у самой калитки, о который они так часто и больно ушибали пальцы и калечили велосипедные обода, был их собственным корнем, и на нем росли их, Севкины–Машкины, радости. Вот что они узнали сейчас. А ведь сосны когда–то были маленькие и пушистые. Смешно.

Они шли совсем медленно.

— Сознайся, что ты врешь, — приказала Машка. — Быстро сознавайся, ну? Пока не поздно идти купаться.

Он молчал. Машка прикоснулась к его плечу и почувствовала, что он дрожит. Не крупно и весело, как после купания, а мелко, как захолодавший щенок. Севка оттолкнул калитку, и они вошли на участок, обогнули муравьиную кучу и на цыпочках пошли к дому.

Белый Винт

Весь мир уснул. Не шелестел муравейник на Севкином участке. У Лосеров смолк радиоприемник. Елена Васильевна погасила лампу на остекленной веранде и сейчас спала, держа книжку перед собою торчком, двумя руками. Она всегда так засыпала. И Севка, пробираясь мимо веранды, заглянул туда и различил светлый прямоугольник книжки, покачивающийся от дыхания вместе с руками матери. Машка нетерпеливо дернула его за рубаху.

— Где он?

— Смотри на большую клумбу…