Обычное зло

– Эй, здесь я! Здесь! – закричал он снова, приплясывая на берегу, возле узкого прохода между кустов, здешнего спуска к реке. – Посветил бы, да нечем! Сюда плывите!

– Не кипеши, сявка! – раздался над замершей спящей рекой чей-то незнакомый голос. И было в нем что-то настолько холодное и мрачное, что даже Диман подумал: не убежать ли подальше? Непонятно, кто из мужиков это плывет. Страшно как-то.

– Ну-ка, хорош тут быковать! Спасайте меня, а там разберемся.

Над рекой раздался хохот, настолько дикий и нечеловеческий, что показалось – смеется сам лес вокруг, сама ночь, все черное и жуткое, что есть на свете, собравшееся здесь ради мести и от голода. А потом плеск затих и на берег вышло нечто мокрое, блестящее бликами лунного света на голых костях, черепе и стекавшей с утопленника воде. Щелкали зубы, что-то ухало и булькало внутри приплывшего, мерно вздыхало и сотрясалось.

– Бля… Лучше б я в караоке пошел, – сказал Диман.

И умер.

Чердак

– Эдуард, вы еврей? – Бабушка поправляет очки. Лицо ее вытягивается, становится строже. Учительское такое лицо, как на экзамене. Впрочем, до пенсии она и была учительницей. Биологии и химии.

Эдик сидит напротив нее, сложив руки на столе, как в школе: правая поверх левой, чтобы в любой момент вызваться отвечать. Так приструнить одним взглядом непоседливого мальчишку – талант и опыт.

Редкое зрелище.

– Нет, Эмма Сергеевна. Латыш, – смиренно отвечает он. – По папе.

Мишка стоит в углу кухни возле огромного, с него ростом бака водонагревателя. Стоит и смотрит. Не знает, ехидно улыбнуться, пока бабушка не видит, или не надо. Наверное, все же лишнее.

– Ясно, – по слогам цедит бабушка и стаскивает с носа очки. Сразу сильно теряет в строгости, хотя и продолжает «выкать» растерянному Эдику. Она так ко всем обращается, кто старше семи лет. Старая закалка – раз школьник, все, почти взрослый человек. – Простите, что уточнила. Папу вашего я знаю.

– Бабушка Эмма, – у Мишки это звучит как «бшкмма», он все время торопится: жить, говорить, есть. Впереди три месяца каникул, а столько всего надо успеть! Сейчас главное – чемпионат. Забавный перец в желтом – если у вас цветной телевизор – сомбреро, и матчи, матчи… – Бабушка Эмма, мы к Эдику, ладно? У него телек цветной, а там футбол.

Бабушка окончательно откладывает очки на стол и кивает. У нее телевизор черно–белый, да и смотреть футбол – никакого желания. На остаток дня и вечер у нее Агата Кристи в старом издании, с костяной закладкой ближе к середине.

Если опять бессонница – то и на ночь.

– Дома не позже девяти! Иначе калитку запру, ночуй на улице. И отцу позвоню.

Мишка с Эдиком наперегонки выбегают из кухни, через небольшую веранду, заваленную хламом, и спрыгивают с трех великанских ступенек крыльца. Впереди калитка, свобода и чемпионат.

Эдик бежит впереди, его рыжая шевелюра – как маяк, наверное, и в темноте углядеть можно. Мишка спешит следом: бежать недалеко, но уже начало, уже звучат никогда не слышанные гимны и на поле выбегают настоящие звезды.

– Чур, я – Платини!

– А я – Гуллит. Рууд Гуллит!

– Ну, я – Марадона?

– Давай! – Диего уже знаменит, уже чемпион, но самый пик впереди, как раз в этом месяце, и за это прозвище никто пока не бьется всерьез.

Начало лета восемьдесят шестого, им всем по двенадцать, кроме долговязого Вадика – тому почти четырнадцать. Уже на слуху Чернобыль, но пацаны воспринимают его как что–то очередное из взрослого мира. Из той же обоймы, что получка, Афган, солярка. Их не касается. Другое дело – футбол!

«Рубин» орет на весь дом. Папа Эдика, Пентус-старший, обладающий вполне русским именем-отчеством Владимир Андреевич, развалился на диване. Перед ним табуретка со стаканом и парой вяленых рыбин, трехлитровая банка с кисло пахнущим «жигулевским» – на полу.

– Падайте, пацаны! Болеем за болгар, – солидно говорит дядя Володя. – Братушки! И бренди у них вкуснейшее. «Слынчев бряг».

О чем речь! Не за невнятную же Южную Корею? Где это вообще?!

Мишка с Эдиком садятся на диван. На краешек. В них кипит нерастраченная энергия: мчаться, бить и забивать под прожекторами с трибун и грохот толпы. Дядя Володя хмыкает, глядя на них краем глаза, и аккуратно чистит рыбу, иногда стуча ей о табуретку. Пиво ребятам рано, а лещи – на троих, все честно. Банка быстро пустеет.

Один – один. Ну и ладно! Пора бежать дальше, Вадик сейчас вынесет мяч.

Узкие улочки с небольшими домами, гордо именуемые «частный сектор» позади. Деревня деревней, если честно, но в этом своя прелесть. Мишка девять месяцев в году живет в двухкомнатном скворечнике на пятом этаже, с отцом, дедом и бабкой. Здесь свобода и простор, если сравнивать. И парк, начинающийся прямо в конце Эдиковой улицы. Маленькая футбольная площадка, двое самодельных ворот – что еще надо для счастья?

– Миш… – тянет Эдик, растрепывая рукой и так торчащие в беспорядке рыжие волосы. – А почему твоя бабушка спрашивает… Ну, про еврея?