Обжалованию подлежит

Второй учитель, сухопарый, с ироничной усмешкой на тонких губах, понимающе подмигнул. Определенно припомнился припев к дореволюционной студенческой песне, переделанный ребятней на пуританский лад. У студентов: «Вино, вино, вино, вино — оно на радость нам дано». В школе-коммуне пели иначе: «Оно теперь запрещено».

Строгими, аскетичными были нравы тех лет…

«Школьники» обменивались улыбками, силясь сыскать в облике двоих «стариканов» давние черты своих давних наставников. Особенно удивлял германист. Его чуть багровое лоснящееся лицо никак не вязалось с оставшимися в памяти бледностью и впалыми щеками. Бесследно исчезли шелковистые белокурые пряди. Сравнивать ту потрепанную одежду с теперешней просто смешно. И все же у многих в воображении всплыл заношенный куцый костюмчик — это при том, что нынешний Отто Гансович на верху щегольства: первосортная костюмная ткань, первоклассное ателье. Пиджак умело скрывает округлость нажитого брюшка. Голос сдобрен бархатистыми нотками.

— Гут, гут, ребята! — с легкостью подхватил принятое здесь обращение. — Рад отметить, что все вы, наши питомцы, нашли свое место в жизни. — Закончил раскатисто: — Отлично. Зеер гут. — Не скрыл удовольствия, услышав многоголосое:

— Бестен данк нашим уважаемым воспитателям!

К старику, источавшему благодушие, порывисто протянулось несколько рук: бестен данк! бестен данк! Окончательно умилившись, он — а было сие вовсе не предусмотрено — внял просьбе бывших учеников, расщедрился на публичную исповедь. Вытер рот салфеткой чистейшего льна и начал живописать картину собственной битвы за жизнь. Слушатели притихли. Знали: их Отто Гансович хлебнул предостаточно лиха в разруху и голодовку. В дальнейшем тоже выпали немалые испытания, но это к исповеди, к его начальным шагам, отношения не имело. Имело к анкете.

Знали, что «немец» в начале двадцатых годов из уездного городка добирался «зайцем» до столицы, где у него не было ни единой близкой, даже просто знакомой, души. Чего только не перенес! Духовный голод утолял изучением афиш и плакатов, а вот физический (волчий) лишь при редких удачах. Околачивался возле вокзалов: «Позвольте, я поднесу». На ночь выкраивал уголок в зале ожидания, где подремывал измученный люд. Если позволяла погода, устраивался на бульварной скамье.

Развивая повествование, некогда изголодавшийся безработный с довольным смешком поглощал севрюжину, истекавшую жиром, даже пальцы позволил себе облизнуть для пущей наглядности. Хитро поглядывал, втягивая других едоков в затеянную полуигру.

Представьте себе осенний неприветливый сквер. На лавочке под оголенными ветками притулился иззябший пооборвавшийся провинциал. Пора было вмешаться судьбе. Она и подстроила встречу с Матвеем Михайловичем, толкнув того на дорожку, усыпанную желтой листвой. Да, судьба! По лиственному ковру шествовал школьный директор, чью память, открывая сегодняшний слет, почтили первым тостом.

Матвей Михайлович заприметил нахохлившегося юнца, подсел к нему на скамью: «С чего такое уныние? Выкладывайте как есть». Один выкладывал, другой внимал и вникал. «Надо бы забрать вас, юноша, к себе в коллектив, но… что вы умеете?» Требовался мгновенный ответ, ведь отзывчивый слушатель мог исчезнуть так же внезапно, как появился. «Что я умею? — Отрапортовал не сморгнув: — Преподавать немецкий язык. Разрешите представиться: Отто Гансович Куммер». Прозвучало достаточно убедительно, уточнений удалось избежать. Они заключались бы в том, что некий прапра, носивший фамилию Куммер, был гувернером, выходцем из Германии, но род его давно обрусел. Отто, во всяком случае, не перепало знание языка, разве что некое количество фраз да еле уловимый семейный акцент. Лишь полная безысходность могла натолкнуть на мысль о возможности преподавания. К счастью, сердобольный директор имел в своем багаже немногим более, чем расхожее васисдас. Оживившись, директор воскликнул: «Немецкий? Беру!»

— Он взял, а я в отчаянье взялся, — развел руками ныне прославленный германист.

Его бывшая паства развеселилась:

— То-то мы так здорово овладели немецким!

Реплика была не совсем справедливой в отношении «немца», проявившего чудеса трудолюбия, которого, кстати сказать, не хватало ученикам. Дух времени не вдохновлял на овладение «буржуйскими языками», — «мы вам не гимназистики!».

— А дальше, Отто Гансович, дальше?

— Дальше я, винясь и робея, вслед за Матвеем Михайловичем трусцой добрался до школы и прямо в столовую. — Рассказчик изысканным жестом поддел на вилку ломтик густо-розовой ветчины. Нюхнул воздух, смакуя, однако, не дух ветчины, а запахи прошлого. — По сей час чую, до чего же призывно в нашей с вами столовой витали ароматы пшенного супа и форшмака.

— Селедочный форшмак! — подхватила, просветлев, Казиатко. — С противня корочки соскребать — завидная награда дежурным. Помните, ребята?

Поднялся веселый галдеж. Казиатко еле утихомирила памятливых «ребят»:

— Тише вы! Продолжайте, Отто Гансович, слушаем.