Обжалованию подлежит

— А вправду удается спасать? — издавна знакомое «вправду» пронзило прежней доверчивостью. — Нет, вправду? — Не замечая того, «высохший стебелек» ухватился за пуговицу щегольского плаща. — Ведь люди, услышав о раке, воспринимают диагноз как приговор.

— Окончательный? Стоп! — Одна рука держит дорожный на «молнии» чемодан, другая помогает Корине обойти толпящихся на тротуаре девиц. — Приговор окончательный?

— Именно.

— Обжалованию не подлежит?

— Над этим не шутят.

— Коли окончательный, без обжалования, то зачем мы нужны?

Ленинградский вокзал, как и Ярославский с Казанским, также выходящие на Комсомольскую площадь, пребывал в трудовом напряжении. Платформы ошарашивали давкой, многоголосьем, метаньем теней. Окраска вагонов была иной, чем в метро. Тон «Стрелы» напоминал цветовую гамму кабинета «Арагви». Проводницы, не отходя от выдвинутых из гнезд железных ступенек, направляли ручные одноглазые фонари на предъявляемые в запарке билеты. Заодно эти лучики выхватывали из полутьмы выпукло отштампованное на вагонах слово «Экспресс». Если глядишь от вагонов в хвост поезда, видишь поодаль на тыльном фасаде вокзального помещения ежесекундные вспышки светящихся цифр. Яков Арнольдович прикинул:

— До отбытия шестнадцать минут.

— Пятнадцать… — отозвалась Корина.

— Четырнадцать…

— А ну подайтесь! — Носильщик с бляхой на груди двинул Полунина краем тележки, нагруженной ручным багажом. В сердцах задел и Корину. — Ослепли, что ли?

Они не ослепли. Сторонясь суматохи, они вбирали в себя прохладу майского вечера, рассматривали сквозь вагонное стекло с раздвинутой шелковой занавеской приоткрытое, пока пустующее купе. Корине не терпелось подробней расспросить, хоть несколько успокоиться. Длящееся молчание Полунина, рожденное толчеей, оборотилось тревогой. Не нашел существенных доводов? Не хочет зря обнадеживать? Предпочел отделаться общими фразами — это при его-то дотошности? По-прежнему умеет беречь свойственное ему равновесие, не замечать чужого страдания?

Яков Арнольдович прекрасно все замечал, отлынивать от разъяснений не собирался. Именно в силу присущей ему обстоятельности подыскивал весомые аргументы, прикидывал, как бы вернее убедить павшую духом Корину. Опереться так вот с ходу на долгий собственный опыт? Обратиться к данным статистики? Пересказать статью, которую должен закончить в ближайшие вечера? Воображению предстал двухтумбовый полированный стол, с которого сам стирал пыль, не доверяя домашним. Чтоб ни одна бумага не стронулась с места даже на миллиметр. Чтобы рабочее пространство стола призывно сияло. Оно и в эту минуту, на расстоянии более шестисот километров, манит, зовет. Влекут и стеллажи с книгами по специальности плюс с любимыми произведениями литературы. Кстати, и в больничном кабинете завотделением в ящике письменного стола его поджидает — уехал всего на денек — том Толстого с выпуклым профилем на переплете. За зиму в часы передышки успел перечесть «Войну и мир». С большим увлечением. Война и схожая, и вовсе не схожая с той, какую пришлось пережить. А уж про мир нечего и говорить. Вероятно, существует закономерность в том, что в школьные годы при чтении эпопеи сильней захватывали мирские дела, а впоследствии — он убедился в этом минувшей зимой — ратный труд вызывает исключительный интерес. Теперь, по приезде, ему предстоит проверить, какая линия особо притянет к себе в недавно начатой «Анне Карениной».

— Скоро прощаться, — вымолвила Корина. И вскинула голову. И сделала отстраняющий жест. Что-то в ее хрупком облике, как отметил Полунин, было от старинной гравюры.

— Да… Теперь скоро. — Поторапливало мигание цифр на вокзальной стене, секунда нагоняла секунду. — Ради бога, заранее не расстраивайся! — Утешения подобного рода у него постоянно на языке. Еще бы, составная часть врачевания. Но сейчас самого удивила особо мягкая, чуть не просящая интонация. — Усвой, Кориночка, наши больные не обязательно обречены на самое худшее. Не всегда же смертные приговоры.

Впервые в жизни он разрешил себе выговорить «Кориночка». Разволновался. Всей душой старается ее — Кориночку! — обнадежить. Не обладая способностью маскировать даже самые потайные эмоции, она не скрыла вспыхнувшей веры. Ожила, выпрямилась. Тонко выточенное лицо, сейчас, в полутьме, не выглядевшее увядшим, благодарно засветилось улыбкой. Полунин был твердо уверен, что сам преотлично владеет своим внутренним состоянием, но вдруг — кто бы поверил?! — такое налетело, нашло…

Вроде бы не отличался особой образностью мышления, и все же откуда-то явилось, предстало. Возникло, как нежданный гость на пороге.