Обжалованию подлежит

Островерхая крыша одной из пронесшихся дач воскресила в памяти предвоенное лето. На клумбе ноготки и петунии. Чисто выскобленное крыльцо. По краю террасы живая стена из вьюнков; под ее розово-зеленым заслоном огороженная сеткой крохотная постель; на маленькой подушке почти еще безволосый затылок; обе Машины щечки нежней и румяней вьюнка. Солнце жарит. По дощатому полу слоняется, выгибая спину, рыжая кошка. Ее, приблудную, жалели, кормили, в результате бесповоротно потеряли покой. Не решались ни на минуту отлучаться от детской кроватки — одичалая тварь всегда казалась готовой к прыжку. Тщетными были попытки отца оберечь ребенка от мяукающей «тигрицы». Оттаскивал в лес, что за полем у отдаленного поселка, — та возвращалась, продолжая шастать возле постельки. В сердцах Петр уволок упрямую кошку за несколько километров к реке, засунул ее в камышовые заросли и обратился в бег. Тем же днем от калитки вновь донеслось постылое «мяу-мяу».

Петр не терпел безвыходных положений; к вечеру его осенило. В планы свои Оксану не стал посвящать. Наполнил плошку доверху молоком: насыщайся, негодница! Дав досыта налакаться, поднял за шкирку, зажал покрепче под мышкой, да так и пошел. Вразвалочку. Напрямик через близкий осинник навстречу закату, к железнодорожным путям. Отсутствовал долго. Воротившись к своим, не без смущения продемонстрировал свободные руки: дескать, живите спокойно! Перехитрил свою крепколобую ношу, закинул ее в ходко бегущий товарный состав. Шлепнулась рыжая в сыпучий груз на открытой площадке и оставила Подмосковье, укатила в сторону соседней республики. Все. В добрый час.

Теперь и она, Оксана, на повышенной скорости удаляется от столицы. Промелькнет пустынная станция, облитая скупым рассеянным светом, — название ее по причине быстрой езды останется непрочитанным, неизвестным. На мгновение вдохнешь аромат, веющий от подступившего к путям палисадника, но не уловишь, что там цветет.

Проводница, не церемонясь, подняла оконную раму, велела отправляться в купе: утром не растолкаешь! Внутри купе не хватало воздуха, храпа было в избытке. Бесшумно сбросила платье, расправила его, повесив на плечики, чтобы завтра выглядело приличным; надела халатик в крапинку и легла. Ко сну, однако же, не клонило, не было сна. Не оттого, что мешала тряска на стыках, — кстати, в вагонах метро куда более бархатный путь; не оттого, что мертвенно синий ночник напоминал: ты не дома, ты все более удаляешься от него. Дома прошлую ночь тоже не было сна, так же одолевали раздумья. Неужели ей действительно предстоит серьезное (страшное!) испытание? Нет, нет! Сколько можно… Горе на этот раз должно пройти стороной.

Пройдет — не пройдет, надо держаться. Ты человек закаленный, с детства в заботах, в труде. А тяготы эвакуации? А ожидание вестей от Петра? Сквозь дрему слышишь голос маленькой Маши: «Утром будет что кушать? Не то не усну». Покажешь ей издали ломтик хлеба, не ломтик — ломотик, жалкий однодневный припас, успокоится и на бочок. Каждый месяц нескончаемой военной зимы, получив деньги по аттестату, спотыкаясь, скользя, спешила на рынок запасти молока. Покупала несколько белых лепешек — обжигающе холодных твердых кругов. Они были схожи с опрокинутой глубокой тарелкой — негнущееся, нельющееся, отформованное на северный лад молоко. Крестьяне тот ходкий товар навалом доставляли в город на розвальнях, а покупатели-горожане хранили заледеневшие диски между двойными оконными рамами, между стеклами, разрисованными морозом. Отстругаешь от круга невеликую порцию и оттаиваешь ее в эмалированной кружке, поставив у края плиты. Маша нетерпеливо подстегивает: «Скоро? Скорей!»

Голод был изнуряющим, но все же не ленинградским. (Господи, ведь тебя сейчас несет в Ленинград!) Недавние блокадники, полуживыми снятые с поезда, идущего мимо Кирова на восток, едва придя в себя, тянулись на рынок. Прибывшим оттуда по мере возможности отпускали повышенные пайки. Но возможности были невелики. Бледные исхудалые женщины, закутанные как дети, но смахивающие на древних старух, чинно и вежливо протягивали колхозникам старинные кружева, ожерелья, изысканные броши, камеи. Вдобавок многие, как сговорившись, прихватили в спешке эвакуации мотки вышивальных ниток — расхожее перед войной мулине. Вся эта ценная невидаль шла в обмен на картошку, хотя бы мороженую, в обмен на крохотку меда. На те же круги молока.