Очень хочется жить. Рассудите нас, люди

— Осторожно, сумасшедший! Упадешь, ребра переломаешь…

Или среди ночи она прокрадывалась ко мне под одеяло, сонная, теплая, тоненькая. Ткнется лицом мне в шею, почмокает губами и заснет.

Должно быть, ссоры и размолвки также естественны, как внимательность, как нежность, — кто-то стоял над нами и регулировал нашу жизнь, чтобы не стала она ни приторной, ни пресной, ни слишком острой.

Наступили холода. Мороз, словно ставнями, заслонил окошко белым и колючим инеем. Он медленно подтаивал от тепла печки. На подоконнике расплывалась лужица, тонкой струйкой сбегая на пол, в консервную банку. В оттаявшие у переплетов прогалины виднелся угол соседнего барака, а за ним — заснеженное поле и лес. Угол комнаты, где во время дождей появлялась сырость, обледенел, и я утеплил его сухой штукатуркой и шлаковатой. В ненастье, в пургу и в мороз в нашей каморке было* особенно радостно — мы радовались теплу и уединению. Я помогал Жене выполнять чертежи, готовить задания. Женя отметила, что я «понятливый», и она удивлялась, как могли не принять в институт такого «способного и мыслящего» человека.

В начале декабря в субботу я пришел домой раньше Жени. Я навел в комнате «лоск», натер пол мастикой и, как всегда в день получки, по-праздничному накрыл на стол.

Шофер генерала привез Нюшу. Она внесла громоздкий узел с Жениными зимними вещами. Бросила узел на койку и, скупо поджав губы, огляделась.

— Из таких-то хором да в такую нору — это же курам на смех! — Скользнула взглядом по столу, покачала головой, закутанной в шерстяной платок. — Ишь ты, и вино у них!..

— У нас всегда вино, — сказал я небрежно.

— На какие шиши кутите? Воруешь, наверно. Гляди, в участок не попади.

— Зарабатываю много.

— Гляди ты на него! Слезы, чай, а не заработок.

— На винишко хватает.

— Разве что на винишко. Только этим, видно, и голова забита. — Словно вспомнив о чем-то, Нюша сердито подскочила ко мне: — Халюган ты! Сманил девчонку из-под родительского крова!

— А я не сманивал. Сама пришла.

— Сама? А кто с цветами приходил? Что улыбаешься? Отнял у людей счастье — и рад. Халюган ты и есть халюган! Другого слова тебе нет. Грабитель! — Нюша рассерженно двинулась к выходу.

Я преградил ей путь: знал, как счастлива будет Женя увидеть ее.

— Подождите, сейчас Женя придет.

— Некогда мне ждать. Велено передать вещи и мигом назад. Пусти!

— Не пущу. — Я запер дверь на ключ. — С Женей повидаетесь, тогда амнистию получите. А пока сидите.

Нюша растерянно заморгала глазками, нос задорно заострился.

— Ты это что надумал? — голос ее взвинчивался спиралями, как полет полевого жаворонка. — Я тебе ровня, что ты со мной игру затеял? Или подневольная? Какой ответ дам хозяйке за позднее свое возвращение? Отворяй дверь живо. А то разнесу вашу каморку — ну да что полетит! Может, ты и Женечку, как меня, запираешь?..

— Нюша, — сказал я примирительно. — Женя все время вспоминает вас — соскучилась…

Нюша села на табуретку, развязала платок, пригорюнилась.

— А кого же ей вспоминать, если не меня? Она ведь на руках моих выросла. Все ее проказы покрывала. — И попросила почти жалобно: — Не обижай ее, Алексей. Дите ведь еще… А обидишь — пеняй на себя, со мной будешь дело иметь. Я женщина рисковая, ни перед кем не задрожу, так и знай! — Она схватила меня за рукав, пригнула к себе, заглянула в глаза и повторила свою угрозу: — Сама погибну и тебя порешу…

Постучали. Скрывая усмешку, я быстро подошел к двери и повернул ключ.

— От кого это ты запираешься? — спросила Женя, входя. — Как у нас хорошо, Алеша!.. Тепло, чисто и скипидаром пахнет. — Увидела Ню-шу. — Няня, миленькая моя!.. — Они обнялись, и обе заплакали.

— Небось замерзаешь в этаком-то пальтишке. Шубку привезла, кофты…

— А коньки?

— И коньки.

— Спасибо, няня! Алеша, завтра же пойдем на каток! Ах ты, моя дорогая! Раздевайся, посиди с нами.

Нюша вытерла глаза платочком.

— Не могу, Женечка, мать домой велела. Я бы давно уехала, если бы твой молодец не запер меня.

— Так бы и уехала?..

Нюша опять поднесла к глазам платочек.

— Да ведь что уж… Раз мать велела… Я думала, Женя, ты печальная. А ты вон веселая какая. Похорошела, не тужишь, видно. Только похудела чуть…

— А с чего мне быть печальной, Нюша?.. Расскажи, как дома?

Нюша вздохнула и стала повязывать платок.

— Дома глухо как-то, словно после похорон.

Женя помрачнела.

— Ты уж скажешь!.. Ну, как они вообще? Что говорят?..

— А ничего не говорят. Один раз только и подслушала, как мать выговаривала отцу:. «Она — то есть ты. Женя, — словно чужая тебе, ничего не предпримешь, не узнаешь…» А генерал в ответ: «Не за границу сбежала, а к хорошему работящему парню. Все обойдется». Даже засмеялся: «Это, говорит, у нее наследственное — убегать из дому…» Мать твоя, Серафима-то, когда была молодая, тоже ушла из родительского дома к отцу твоему, тогда военному курсанту… На это он и намекал. Сима разобиделась. «С тобой, говорит, ничего серьезного обсуждать невозможно…» Вот только это я и слышала раз. Теперь отца нет. Уехал куда-то далеко: то ли в Германию, то ли еще куда. Мать больше молчит, книги читает… Ну, я пойду…