Очень храбрый человек

Он закрыл глаза. На мгновение. И постарался не думать о том, что страна, в которой они вырастут, не будет его родной страной.

Открыв глаза, Гамаш посмотрел на белый мир и вспомнил о белом ките. Который проглотил здравый смысл.

«Все, что туманит разум и мучит, что подымает со дна муть вещей, все зловредные истины…»

Здесь цитата для него заканчивалась. Остального он не знал. Но ранним утром перед камином, пока Рейн-Мари и Омер спали, Анри похрапывал у его ног, а Грейси ушла в свободный полет своих сновидений, он отыскал эту цитату и прочел остальное.

«Все, что рвет жилы и сушит мозг, вся подспудная чертовщина жизни и мысли, – все зло…»[43]

Трудно было в этом мирном месте, глядя на тихую, только что проснувшуюся деревеньку, представить муку, которая рвет жилы и сушит мозг.

Но она существовала. Гамаш сталкивался с ней ежедневно. Это были коварные демоны жизни и мысли.

Они обращали нечто ужасное в нечто приемлемое. Они превращали преступление в наказание. Они ка-ким-то образом внушали, что это нормально – столкнуть молодую беременную женщину с моста на верную смерть.

Они выворачивали реальность наизнанку, так что зло и добро переплетались, становились неотличимыми одно от другого.

Не эти ли демоны поймали Лизетт Клутье, влюбленную в Омера? Или Камерона? Или Полину Вашон? Или Карла Трейси?

Гамаш был достаточно честен, чтобы признать, что эти демоны таились не только в преступниках. Они таились и в копах. Да и у него они тоже были.

Его предубеждения. Его предрассудки. Его шоры. И промахи. И прямые ошибки.

Он услышал звук приближающейся машины. Потом она сбросила скорость. И остановилась. Он услышал, как звякнули ошейники Анри и Грейси, когда они подняли головы и посмотрели.

Машина встала на обочине.

Затем тишина.

Гамаш не оглянулся, он продолжал смотреть вдаль, в лесные дебри.

Сначала он ощутил присутствие, а потом и увидел краем глаза.

– «Клара, Клара, выйди из кошмара, – заговорил Гамаш медленно, отчетливо, посылая эти слова в тихую деревню внизу. – Между мостом и водой я был там и спас от удара».

Он повернулся к человеку, стоящему за скамьей:

– И вы тоже были там.

Клара пристально посмотрела на закрытую дверь мастерской. Потом вошла внутрь.

Она включила свет и остановилась перед мольбертом, опустив руки и расправив плечи, практически по стойке смирно. Пойманный трус. Призванный. Поставленный перед тем, что грядет.

Клара вызывающе подняла голову и уставилась на свои работы. Словно подначивая их показать себя в худшем виде.

И они показали.

С растущей тревогой она увидела, как маленькие картины на мольберте начали изменяться у нее на глазах, превращаясь из чего-то блестящего в нечто менее блестящее. И продолжали изменяться.

«Боже мой, – подумала Клара. – Они были правы».

Критики.

Галеристы.

Доминика Оддли.

Придурки из социальных сетей. Настолько переполненные желчью, что от них легко было отмахнуться. Один из них описал Клару как художника, чье искусство начинается с буквы «Г». Этот подростковый комментарий получил сотни ретвитов. Кто-то другой сказал, что она пишет только в коричневом цвете.

И теперь она видела, что это правда.

Ее миниатюры – говно.

Дело не в том, что она пыталась быть смелой и потерпела неудачу, а в том, что она даже не пыталась. В точности как сказала Оддли. Она малевала их без всякой мысли. Без чувства. Без любви. Обманывала себя уверениями, что это новая среда, новая для нее территория и она ставит смелый эксперимент.

Не получилось.

Она предала свой талант. Обесценила его.

Опустившись на табуретку, Клара почувствовала, как к горлу подступает комок.

Когда она обрела способность двигаться, она сняла миниатюры с мольберта, достала молоток и принялась за работу.

Потом она поставила перед собой чистое полотно. И уставилась на него. Белое. Белое. Оно становилось больше и больше. Стало громадным. Оно искушало ее, бросало ей вызов – попробуй приблизиться.

– Вам лучше сесть, – сказал Гамаш.

И Боб Камерон сел.

Кобура на ремне врезалась ему в тело. Словно напоминая о себе.

Что-то странное было в голосе старшего инспектора Бовуара, когда он позвонил Камерону и пригласил его в дом Гамаша. Не в оперативный штаб, как предполагал Камерон. И сделано это было в форме приглашения. Как будто он не агент, которому приказывают, а гражданское лицо.

Камерон уже тогда заподозрил неладное, но теперь, глядя на старшего инспектора Гамаша, он понял, что им все известно.

– Ваша жена знает? – спросил Гамаш.

– Non. Как вы…

– По номеру телефона. Вашего личного сотового телефона. Не домашнего и не рабочего. У вас есть другой сотовый. Просматривая ваши данные сегодня утром, чтобы вызвать вас, я его и обнаружил. Ваш номер одной цифрой отличается от того, который снова и снова набирала Вивьен в день своей смерти. Она звонила вам. Вы ведь знали, что мы найдем.

– С чего бы? Вы так сосредоточились на Карле Трейси, что я думал, вы до этого не доберетесь.

В его голосе невольно прозвучала злость.

– Да, – сказал Гамаш, – это была ошибка. Сейчас мы ее исправляем. – Он протянул руку. – Ваше оружие, пожалуйста.

– Вы ведь знаете, что я не убивал Вивьен?