Очерк современной европейской философии

Кстати, я еще расширю круг литературных ассоциаций. Это серьезная проблема, которую совершенно иначе и в других словах чувствовал Достоевский, который это формулировал даже в виде антиномии, по силе почти что равной знаменитым кантовским антиномиям. А я ее выражу так: говорить или видеть А —

это сумасшествие. Это первая часть антиномии. А вторая часть, что [вместе с первой] и составляет антиномию, следующая: чтобы увидеть и понять А,

нужно сойти с ума. Следовательно, если мы имеем перед собой то, что мы называем сумасшествием, и если мы это называем сумасшествием по обычным нормам классического рассудка, то есть отклонением, то с ним нужно произвести некоторые операции, чтобы вернуть его к норме, адаптировать его к норме. И что? Адаптировали. Но тогда мы не увидим и никогда не узнаем A.

После этих пассажей, иллюстрирующих некоторые смыслы, лежащие, казалось бы, в самом психоанализе, но, во‑первых, проныривающие и высовывающие свои рожки и в других местах, не связанных, казалось бы, с психоанализом, и, во‑вторых, получающие свое значение и понимаемые нами только в случае, если мы можем поставить их в такую связь, которая сама по себе невидима, последнее, что я хотел бы сказать в качестве разновидности предупреждений, вытекает из того, как я описал особый характер теории и способы построения научного знания в психоанализе, отличные от того, как это делалось традиционно в классической науке.

Фрейд говорит: у человека есть комплекс Эдипа, то есть комплекс, завязывающий эмотивную жизнь ребенка на некоторый образ отца, комплекс, в котором вся эмотивная сила, называемая комплексом, состоит в том, что ребенок хочет стать на место отца в своих взаимоотношениях с матерью. Это знаменитый эдиповский треугольник, фрейдовский треугольник. Эдип взят, потому что есть греческая трагедия, где речь идет как раз о человеке, который убил отца, не зная о том, что он его отец, и спал со своей матерью, тоже не зная об этом. Я высказал фрейдовское положение банальным образом, но это удобно для пояснения того, о чем я хочу говорить. Скажу следующее: хорошо, а ведь бывают сироты, у которых нет отца, то есть нет реальной семейной ситуации, в которой дано хоть какое‑то время, чтобы могло развиться то, что Фрейд называет эдиповым комплексом. Откуда у него может быть еще и образ [отца], образ, с которым он должен совместить свои желания, эмотивные состояния, нацеленные на то, чтобы занять место отца внутри этого треугольника. То, что я сказал, означает, что нет такого эмпирического события, нет таких фактов или может не быть таких эмпирических фактов и событий. Следовательно, если их нет, тогда что же говорит Фрейд? Он ведь явно утверждает, что есть эдипов комплекс, и тогда его утверждение опровергается указанием на отсутствие эмпирического факта, которое содержится в самом этом утверждении: нет отца. Более того, можно эмпирически искать в составе человеческой души этот комплекс и не найти его (так, как можно найти печень в теле человека).

Мы подходим здесь к серьезному пункту, служащему камнем преткновения для многих попыток понять психоанализ, а именно к пункту, состоящему в особом характере языка психоанализа и в особом характере, скажем так, его понятийного аппарата. Фрейд не утверждал, что комплекс Эдипа существует в том смысле, в каком мы обычно употребляем слово «существует». Слово «существует» у нас всегда обозначает указание на некоторый эмпирический случай, эмпирические факты того, что это бывало, это случается. Нет такого реального события, как вражда сына к отцу, и нечего его искать в виде реальных событий биографии. Фрейд замечал, что в действительности он никогда не говорил о комплексе Эдипа, он всегда говорил лишь о метафоре отца. Метафора не требует реального присутствия отца, метафора не требует реального события, в данном случае взаимоотношений конкретного отца и конкретного сына.