Очерки бытия российского (СИ)

(Раздел 4). Русский человек не был пассивным созерцателем происходящего. Он не был слепым орудием политизации советской России, как это многие утверждают. "Нет разрыва между инженерией власти, эстетическим опытом и "горизонтом ожидания" масс. Не властью и не массой рождена была культурная ситуация соцреализма, но властью-массой, как единым демиургом," показал Е. Добренко в своей работе о социальных и эстетических предпосылках культурных форм советской литературы [37]. Феномен соцреализма обычно трактуется как направление в искусстве, содержащее принудительное навязывание всей стране то ли частных вкусов некоторых ретроградно настроенных художников, то ли, что чаще, лично Сталина (якобы он "придумал" соцреализм) и его ближайшего окружения. Единым творческим порывом рождено было новое искусство. Соцреалистическая эстетика - продукт и власти и масс в равной мере. Она явилась результатом кризиса авангарда. По мнению хорватского философа С. Жижека русский авангард 20-ых годов (футуризм,конструктивизм, ...) был прямым детищем идеологии Ленина, который не только страстно поддержал индустриализацию, но даже пытался изобрести нового индустриального человека - не укоренённого в традициях прежнего человека с его сентиментальными чувствами, а нового человека, который радостно принимает на себя роль винта или шестерни в гигантской, хорошо отлаженной индустриальной машине. "Образ человека, с которым мы сталкиваемся у Эйзенштейна и Мейерхольда, в конструктивистских картинах и т.д., подчеркивает красоту его механических движений, его полную депсихологизацию. То, что на Западе в это время многими воспринималось как кошмарный сон либерального индивидуализма, как идеологический контрапункт фордовского конвейера, в России провозглашалось мечтой утопической перспективы освобождения" [1].

Однако с восприятием авангардных театральных постановок Мейерхольда или Вахтангова непрерывно возникали трудности: "Я напряженно следил за всеми эпизодами, но, несмотря на это, я никак не мог их связать. Понять я ничего не понял. Вещь мне показалась очень трудной и запутанной. По-моему, эта вещь написана не для рабочих. Она трудно понимается и утомляет зрителя. После первой части - сумбур в голове, после второй - сумбур, и после третьей - сумбур. Бывают фотомонтажи, которые можно назвать "Прыжок в неизвестность", или "Кровавый нос", или "Арап на виселице", или как угодно. В таких монтажах есть и бутылка от самогона, и наган, и люди в разных костюмах и позах, и автомобили, и паровозы, и оторванные руки, ноги, головы... Всем хороши они, только до смысла никак не доберешься: хочешь сверху вниз гляди, хочешь - снизу вверх - все равно ни черта не поймёшь! Так и в этой постановке. Чего там только нет. И папа римский, и книги, и развратники, бог и ангелы, кутежи, танцовщицы, фокстрот, бомбы, собрания, даже и рабочий зачем-то припутан. Все это показывается в таком порядке, что нельзя даже узнать, где конец, где начало. Рабочий, попавший на такую пьесу, выходит совершенно ошалевшим и сбитым с толку. В новых постановках много несуразного." (Из книги "Писатель перед судом рабочего читателя") [37].

Традиционная модель описания советской культуры, сложившаяся как на Западе, так и в 1960-е годы в СССР, строилась на том, что отрицание культуры прошлого исходило либо от авангарда, либо от Пролеткульта, т. е. "слева" и "справа" внутри культуры. При этом постоянно не учитывалось то обстоятельство, что отрицание культурной традиции, основанное на соответствующем эстетическом пороге массового восприятия искусства, исходило от широчайших масс города и деревни, активно вовлекаемых новой властью в культурное строительство. Советское государство, как и советская культура, были в буквальном смысле созданы народом, отметавшим всё навязываемое ему извне чуждое его духу.

(Раздел 5). Психологический настрой молодёжи в первые годы утверждения советского строя определил в повести "Котлован" А. Платонов:- "Уже проснулись девушки и подростки, спавшие дотоле в избах; они, в общем, равнодушно относились к тревоге отцов, им был неинтересно их мученье, и они жили как чужие в деревне, словно томились любовью к чему-то дальнему. И домашнюю нужду они переносили без внимания, живя за счёт своего чувства ещё безответного счастья, но которое всё равно должно случиться. Почти всё растущее поколение с утра уходили в избу-читальню и там оставались не евши весь день, учась письму и чтению, счету чисел, привыкая к дружбе и что-то воображая в ожидании". Пришвин уже в 1918 году заметил, что "у них не было чувства жизни, сострадания, и у всех самолюбивый задор."

С задором советские люди стали строить ракеты и покорять Енисей. То был всплеск симбиоза русского "инстинкта подъема к общему делу" (Пришвин), как инстинкта, унаследованного у прошлого, и самолюбивого задора юности, с прошлым порывающим. Обнаружив в этом "кожу русского народа, Цветаева с восторгом написала:

Челюскинцы.

Звук,

Как сжатые челюсти,

Мороз из них прёт,

Медведь из них щерится.