Очерки Фонтанки. Из истории петербургской культуры

1825 год Кюхельбекер провел без определенных занятий частью в Москве, частью в Петербурге. Осенью этого года он вернулся в Петербург и поселился у своего приятеля князя Александра Одоевского. Здесь он присоединился к участникам восстания 14 декабря. Вечером этого рокового дня, покинув столицу, Кюхельбекер провел несколько дней в имениях своих родственников (в Псковской и Смоленской губ.) и намеревался бежать за границу. Но тотчас по прибытии в Варшаву был узнан, арестован и отвезен в Петербург. Приговором суда его отнесли к первому разряду государственных преступников и приговорили к смертной казни с отсечением головы; но по ходатайству великого князя Михаила Павловича был помилован: смертную казнь заменили 15-летним заключением в крепостях, а по истечении этого срока пожизненной ссылкой в Сибирь. В заключении Кюхельбекер пробыл 10 лет, затем сослан на поселение в Сибирь, где ослеп и умер от чахотки.

Интересно проследить взгляды Кюхельбекера на современную литературу.

В начале 1820-х годов Кюхельбекер выдвигает лозунг «высокого искусства»; от «карамзинистов» – Пушкина и его друзей – уходит к классикам – «в дружину славян».

«Люблю и уважаю прекрасный талант Пушкина, но, признаться, мне бы не хотелось быть в числе его подражателей… Мы, кажется, шли с 1820 года совершенно различными дорогами, он всегда выдавал себя… за приверженца школы так называемых – очистителей языка, – а я вот уже 12 лет служу в дружине славян под знаменем Шишкова, Катенина, Грибоедова, Шихматова»[167].

Литературная деятельность Кюхельбекера имела главным образом теоретическое значение. Художественная его практика неизменно, начиная с Лицея, служила мишенью для насмешек, не всегда справедливых: кое-что из «попыток» Кюхельбекера вошло в литературу (так, он первый употребил в трагедии белый пятистопный ямб, которым написан пушкинский «Борис Годунов»). Большой интерес представляет и дневник Кюхельбекера.

Пушкин в 1830-х годах помог публикации нескольких произведений Кюхельбекера.

А еще в лицейские годы он так обращался к другу:

…Где б ни был я: в огне ли смертной битвы,При мирных ли брегах родимого ручья,Святому братству верен я.

И пусть (услышит ли судьба мои молитвы?)Пусть будут счастливы все, все твои друзья!«Разлука», 1817.

Удивительна судьба Кюхельбекера, созданного, по меткому выражению Баратынского, «для любви к славе и для несчастия».

Вот такие замечательные учителя преподавали М. И. Глинке основные предметы. А что с музыкой? В своих «Записках» он пишет, что в мезонине того же дома, куда поместил его отец, нашлось место и для фортепиано. По установившимся правилам, родителям воспитанников разрешалось брать учителей «игры на фортепьянах». «По приезде в Петербург, – писал Глинка в своих «Записках», – я учился играть на фортепиано у знаменитого Фильда и, к сожалению, взял у него только три урока, ибо он уехал в Москву».

Другие два учителя не удовлетворили Глинку, и он пишет, что «взял в учителя Карла Мейера, который со временем сделался моим приятелем; он более других содействовал развитию моего музыкального таланта… На скрипке шло не так удачно. Хотя учитель мой, первый концертист Бём, играл верно и отчетливо, однако не имел дара передавать другим своих знаний… Несмотря на то что я мало успевал, я уже мог играть в оркестре дяди. В 1819, 1820 и 1821 годах во время вакаций я посещал родителей. Оркестр дяди усовершенствовался и увеличился несколькими мальчиками, которых отец отдал учиться, чтобы иметь собственную музыку» [с. 15].

Здесь самое время оглянуться в раннее детство Михаила Ивановича Глинки. Село Новоспасское было для него родовым имением. Здесь он родился, здесь прошло его детство, сюда приезжал он после долгих путешествий.

О появлении на свет в семье капитана в отставке Ивана Николаевича Глинки сына Михаила 20 мая 1804 года оповестил колокол. И колокольный звон привлекал Глинку с раннего детства. Вот еще выдержка из его «Записок»: «Музыкальная способность выражалась в это время [речь идет о возрасте до шести лет] страстию к колокольному звону (трезвону); я жадно вслушивался в эти резкие звуки и умел на двух медных тазах ловко подражать звонарям. В случае болезни приносили малые колокола в комнаты для моей забавы». К 8 годам он «с прежнею жадностию вслушивался в колокольный звон, отличал перезвон каждой церкви и усердно подражал ему на медных тазах», но расценивает он это почему-то, как еще недостаточно развитое музыкальное чувство, остававшееся «в неразвитом и грубом состоянии».