Очевидец грядущего

Самойлов же сие слыша, и вмени всё то в юродство; и приказал отца Авеля посадить под секрет в тайную; а сам сделал доклад государыне. Она же спросила, кто он, отец Авель, такой есть и откуда? Потом приказала отца Авеля отправить в Шлиссельбургскую крепость, в число секретных арестантов, и быть там ему до смерти живота своего. Сие дело было в лето от Бога Слова – тысяча и семьсот и девяноста в шестом году, месяца марта с первых чисел. И был заключён отец Авель в ту крепость, по именному повелению государыни. И был он там девять месяцев и десять дней. Послушание ему было в той крепости: молиться, и поститься, и к Богу слёзы проливать.

И проводил так время отец Авель, в той Шлиссельбургской крепости, до смерти государыни Екатерины. И после того еще содержался месяц и пять дней. Потом же когда скончалась Вторая Екатерина, вместо её воцарился сын её Павел; и начал сей государь исправлять, что ему должно; генерала Самойлова сменил. А вместо его поставлен был князь Куракин. И нашлась та книга, которую написал отец Авель в секретным делах, нашёл её князь Куракин и показал государю Павлу. Государь же Павел скоро повелел сыскать того человека, который написал книгу. И сказано было императору: тот человек заключён в Шлиссельбургской крепости, в вечное забвение.

Государь немедля послал в ту крепость князя Куракина рассмотреть всех арестантов; и спросить их лично, кто за что заключён, и снять со всех железны оковы. А монаха Авеля взять в Петербург, к лицу самого государя. Князь Куракин всё исправил и всё совершил: с арестантов снял железны оковы, а монаха Авеля представил во дворец к самому величеству императору Павлу.

Бывший пономарь, а ныне клипмейкер Самарянов читал теперь страстно и отнюдь не фальшиво, певуче даже. Но вдруг опять кислой горечью захлебнулся и, ни слова не говоря, ушёл, пошатываясь, за кулисы.

– Опять перцовку пить пошёл, – уверенно произнёс голос из задних рядов. – Всегда так. Третий раз слушаю парамонарха: как до встречи Авеля с императором дочитает, так пить отправляется. И круто пьёт, без закуси. Шибко Павла Петровича уважает!

– Просто рвань захолустная! А ещё парамонархом себя зовёт. На царское происхождение, подлец, намекает.

– Мы тут не лохи чилийские, знаем: парамонарх – простой сторож.

– Парамонарх, товарищи, низший духовный чин в христианстве!

– Сторож не сторож, а «Житие» читает забойно. Чего ж ботана не послухать?

– Ты, шкет, на Украину к себе вали, там своих парамонархов и «слухай»!

– Минут десять на перекур у нас есть. Айда за мной, бабоньки, – встала, поведя головой, свежая, как сливочное масло, на которое ещё только нацелился режущий это масло на аппетитные кубики фигурный нож, пышнотелая продавщица, прибежавшая в «Сукна» и севшая у сцены прямо в белом форменном колпаке и таком же передничке.

Огибая передние ряды, пышнотелая слегка задела бедром сидевшего с краю Тишу.

Скородумов решил не ждать возвращения парамонарха, чей тон и выходки становились невыносимы. «Остальные «Начала» в гостинице дослушаю», – сказал он себе и двинул к выходу. Шум за спиной заставил его обернуться. Что-то новое, с чтением «Жития» явно не связанное, затевалось в правом кармане провинциальной сцены…

Так и оказалось: выкатился колесом из кармана Ярун, за ним, задком, словно рыбу в неводе, выволок на сцену нехитрые декорации Облупсик. Явился и сильно подновившийся за кулисами Самарянов. Он-то куклачей и представил: