Очищение

— Да, в силу их простых возрастных физической незащищенности и умственной неразвитости. Но это, блин, уникальное поколение. — Романов стукнул кулаком по столу. — Я долго об этом думал, долго готовился именно к разговору с вами на эту тему, хорошо, что все так сложилось удачно… Не обладая в массе своей никакими положительными качествами детей прошлого — знаниями, смелостью, неприхотливостью, приспособленностью к жизни, — они были полны раздутого самомнения. — Романов сам удивлялся, как быстро и легко соскакивают с языка, облекаясь в слова, столь долго и мучительно передуманные мысли. — Как результат — большинство из тех, кто уцелел, просто находятся в постоянном шоке от наглядного крушения своего центропупизма. Их вам придется восстанавливать заново. Но есть немало тех, кто ухитрился сохранить свой незамутненный идиотизм. Их вам придется ломать, а потом восстанавливать.

— Вам не кажется, что это слишком… механистично? — Жарко не сводил с Романова взгляда.

— Дорогой Вячеслав Борисович, — проникновенно сказал Романов. — Если вам дали велосипед, одно колесо которого крутится перпендикулярно другому, вы ведь не станете восхищаться самобытностью этого велосипеда, оригинальным новаторским замыслом… роскошной отделкой, наконец? Вы его разберете и будете переделывать.

— Но дети все-таки не велосипеды.

— Именно. Безнадежный велосипед можно выкинуть, наконец. А детей осталось слишком мало, чтобы ими так разбрасываться. Странно, что я это объясняю вам!

— Справедливости ради — есть немало мальчишек, которые…

— Есть. Но о них речь не идет. У них будут другие кураторы, хоть и подчиняющиеся вам, другие проблемы, и к вам конкретно они начнут проситься на отдых… уверяю.

— Вы хотите, чтобы я создал и внедрил новую систему воспитания и образования? — теперь Жарко говорил четко и резко.

— Да, — так же, в тон ему, отчеканил Романов.

— Предельно тоталитарную, жесткую и эффективную?

— Да.

— Учитывающую не права, желания и свободы, а только пользу для общества и самого ребенка, причем пользу пролонгированную…

— По-русски, пожалуйста, Вячеслав Борисович. Я не знаю этого слова.

— На отдаленное будущее.

— Да.

— И внедрял ее повсеместно, не считаясь ни с чем?

— Да.

— И кроме того — чтобы я занялся отдельно государственным воспитанием части сирот, которые покажутся мне подходящими на роль бойцов и лидеров?

— Да.

Жарко наконец отвел взгляд. Усмехнулся:

— И что… нет никаких ограничений в моей работе?

— Никаких. Даже если вы кого-то убьете или доведете до смерти — разрешается. Впрочем… — Романов провел по лицу ладонью, помассировал щеки. — Одно ограничение все-таки есть. Вам ведь известна — известна на уровне инстинкта, я за вами следил с самого начала нашей эпопеи, с первой встречи, — разница между жестокостью и издевательством, между принуждением к подчинению и унижением, между «правами» и душевным достоинством? — Жарко кивнул, глаза его стали чуть удивленными, он явно не ожидал от Романова таких разговоров. — Не унижайте их. Не издевайтесь над ними. Не топчите их достоинство. Это всегда, понимаете, всегда остается в душе как гноящаяся рана. И рана эта никогда не заживает. А гнойники в душе нам не нужны. Ну, я целиком и полностью полагаюсь на вас и ваше чутье.

На лице Жарко отразился вдруг испуг. Настоящий. Он наклонил голову и, исподлобья разглядывая Романова, тихо спросил, называя его на «ты»:

— Ты хоть понимаешь, какую власть я получу таким образом?

— А что? Свергнешь всех остальных? — спокойно спросил Романов, тоже перейдя на «ты».

— Нет… Просто боюсь не справиться. Хотя честно признаюсь: о том, что ты сейчас говоришь, я мечтал. Мечтал много лет. Все, на что я сейчас возражал, я держал в уме постоянно… и сейчас с трудом верю, что мне выпал шанс… и боюсь его…

— Послушай, а я просто летеха-морпех, который… — Романов ожесточенно плюнул в урну для бумаг. Жарко кивнул:

— Понял.

И, прежде чем выйти, коротко отсалютовал.

* * *

Женька появился в Думе в неурочный час. Если честно, Романов часто забывал про своего «спасеныша». Просто не хватало времени думать о нем. В конце концов, Белосельский был в безопасности, он был сыт, одет, обут, жил в тепле — чего нельзя было сказать о множестве других детей.

Женька, похоже, все понимал и не обижался. Он просто появлялся в штабе в обед и приносил Романову поесть. Готовить Женька не умел, но, похоже, старательно учился — у него получалось с каждым разом все лучше. Чем он занимается в остальное время, Романов, к собственному стыду, не знал вообще.