Очищение тьмой

— Молод ты, сынок, кровь играет! Я тоже был таким в твои годы. Помню, попал я с отцом в Криковские подвалы, это километров шестьдесят от Кишинева. Тоже бароном отец мой был. Краснопузых золотишком прикармливал, секретари обкомов вокруг паслись. Нет, лом из конфискованного они сами брали, но падки были, сволочи, на антиквариат. Деньги у них не считаны, да и по сей день полны загашники, но жлобы, природа такая. Все на дармовщину норовят. Станешь трепыхаться — весь табор зажмут. Ну, отец умел с ними общий язык находить. Одним словом, заезжаем мы в эти подвалы на своей «волге», а перед нами идут еще три — со всякими боссами. Едешь, как по проспекту, по сторонам винные залы, обитые цветной кожей. Серый зал, голубой, розовый… Бочки сами просят: «отведай из меня». А возле бочек шестерки… Мигни — нальют. Не худо устроились «слуги народа», а мы должны прятаться, как какие-то воры. Мне тогда и пришло в голову: а что, если бы в каких-то других подвалах действительно жили воры — страшные, опущенные, беспощадные!.. Вырос я, мужчиной стал, но не забыл об этом. Ведь проще не придумать: только распусти про таких подземных душегубов слухи — и поверят, как пить дать поверят. А мы, цыгане, свое делать будем в тени. Ладно, что там говорить, кому много дано, с того и спросится. О тебе же только одно скажу — хорошо сработал, чисто.

— Вы наша голова, отец, мы — ваши руки. Кто мы без вас?

— Попались неразумные наши ромалэ на удочку аптекаря, купил, проклятый, дурью. Действительно: дал раз ломом по ногам — и на полгода ширева. Обрубок, спасибо ему, простил дураков. Хотя, если рассудить по-блатному, — дал слабину. Такое, понимаешь ли, не прощают.

— Как же, простил! Просто знал — цыгане за своих до конца пойдут.

— Так-то оно так, Сима. Только и мы не вправе были устраивать разборы. На блатных руку подняли. Не знаю уж, кто Обрубка на нас вывел, но кто-то все же видел цыган.

— Надо было аптекаря тому же Обрубку и сдать, отец, он бы его сам и кончил.

— А нам что с того? Ему и так не много оставалось. Сообразил, что с цыганами нечего ему больше ловить, нашел других. Нет, мы все сделали как надо — помогли несчастному калеке, вполне бескорыстно. Как свои своему. А Мерецкова я всегда не любил, да и опасался, что скрывать.

— Как и он нас. Вечно на цыган поганых собак вешал.

— Теперь все, крыто. Мерецков сдох, остальное — сектанты.

— Можно бы под эту марку поработать и покруче — подбиться по-скорому — руки-то развязаны, кайф.

— Нет, Сима. Чего не будет, того не будет. Помалу — оно вернее. Нечего Бога гневить. Если милиция на дыбы встанет — быть беде. Найдут, за что зацепить. В жизни ведь не все по кругу — сегодня девки чужие, завтра уже как бы наши. Но души губить — себя потерять. Сегодня его очередь, завтра твоя. Это Кольцов в беспредел пустился больше, чем бандюги записные. Что с Витькой-бичом сотворил! Выловил на вокзале, наобещал с три короба и… конец знаешь. Ты меня слушай, Сима. Я давно живу, много знаю. Жизни лишить человека — дело нехитрое, это уж ты поверь. Но лучше без этого. Ты что думаешь, мне не хотелось Мерецкова пощупать, на чем у него душа держится? Я же его на дух не терплю! Но ведь не пытать же, в самом деле. Даром, что ли, весь этот спектакль в катакомбах устраивали? Да он, когда ты чернилами в углу облился, выложил столько, что и пыткой не вырвешь. Строкач сказал: «Сделать постановку в катакомбах, захватить Мерецкова, приволочь его туда и напугать. Чтоб заговорил». Он не дурак, этот майор. Опасный парень. И врагом его лучше не иметь, чтобы тесно не стало. Не то все эти сказки про троглодитов в катакомбах живо прахом пойдут. Умерь прыть, парень. Я эту туфту с сектантами начал разводить, когда тебя еще под маминой юбкой в прихожих воровать не водили. Ты на вокзалах попрошайничал, когда я уже слухи про пещерных людей распускал. Чего человек больше всего боится? Темноты и неизвестности. А мы, цыгане рядом, к нам привыкли. Резвые, вроде тебя, бухтели: зачем, когда хату берем, оставляем вещи взамен? Думать головой надо! Всегда должна быть тайна и тьма. Концы надо разводить подальше. Об этом пока и сам Строкач ни сном, ни духом… И слава Богу.

— Но он ведь и сам замазан — деньги взял. Половину выкупа Мерецкова!

— Это как раз меня и беспокоит. Что ты понимаешь, Сима! Такие, как Строкач, не берут, уж ты мне поверь. И деньгами его не меряй. Если бы я не знал, что его слову верить можно…

— Но ведь взял же?

— Или я не сказал: охлынь!

— Ясно, отец.

— Вот и хорошо, Сима, что ясно. Нам с тобой жить и дела делать. Заработаем. А жизнь штука долгая, в ней всякого хватает. — Не всему верь, о чем услышал.

Крупная сумма, поступившая на счет детского дома, всех проблем, конечно, не решила. Но анонимному дару были рады и воспитатели, которым мучительно надоело отсутствие не только нормальных игрушек, но и самого элементарного, и сами дети, которым, впрочем, такие слова как «даритель», «счет», «платежное поручение» не были знакомы.