ОД – невесомое вещество или сила, коей приписывают все явленья, не подходящие под свет, тепло, электричество, гальванизм и магнитность.

В. Даль. "Словарь живого великорусского языка"

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Берсентьев Сергей Александрович. Седой, полный, несколько потрепанного вида мужчина лет 50–58.

Ланская Вера Николаевна. Дама хорошо пожившая, и это сразу заметно. Одета по моде пятилетней давности; все вещи дорогие, но с историей. Несмотря на возраст, сохранила в движениях грацию и некоторую нарочитую томность. Пока это еще не смешно. Очень умна и хитра, но иногда не умеет вовремя остановиться и легко может запутать и обхитрить саму себя.

Егерь. Молодой человек лет 27, никак не старше. Что такое Егерь – фамилия или кличка, он сам, должно быть, забыл. Отчаянно некрасив и совершенно не умеет себя вести; непонятно, что в нем находят женщины, однако он популярен и был бы еще более популярен, если бы перестал стесняться своей репутации. Производит впечатление сильного и решительного человека, что при его феноменальной глупости несколько раздражает.

Арина. Девушка 25 лет, фигуриста, темноволоса, что называется, на любителя. Черты лица привлекательные, но несколько вульгарные.

Панин Павел Николаевич. Высокий, лысеющий человек с внешностью умного бухгалтера. Председатель Правления нашего тайного Общества. Лет около 45.

Прохоров Михаил Филиппович. Старинный знакомый и конфидент Берсентьева.

Прохорова Марья Афанасьевна. Его мать.

Шаповалов. Член Правления тайного Общества.

Семенов. Член Правления тайного Общества.

Гурин. Член Правления тайного Общества.

Хор.

Действие происходит в Москве примерно в наши дни, может чуть позднее.

На правой стороне сцены, на некотором возвышении, находится хор. Он практически не виден во время основного действия. Свет направляется на него во время прологов, интермедий и эпилога. Общается с хором только Берсентьев. При этом он не обязательно подходит близко к хору, но они всегда освещены единым светом (находятся в одном световом пятне, на одной, так сказать, оптической линии).

      ЧАСТЬ I

      ПРОЛОГ

Корифей

Время течет, истекает страны моей; из вариантов

будущего исчезают день за днем сколько бесславных

или бессильных решений, бескровных – одна остается

с разным врагом, друг на друга война и раздел по итогам.

Что на окрайнах оружье стреляет – так это привыкли.

Наша ли это земля, где ни власти законов, ни власти

даже тиранской, продажной, безумной, проклЯтой нет русской?

То, что начертано в картах, – портрет страны явно пристрастный.

Надо ль участвовать в деле дурном и бессмысленном, деле,

только способном приблизить и так роковые событья,

совесть досужую тешить? Где сверх всяких смыслов надежда

путь дуракам освещает – пожертвовать ли интеллектом?

Вблизь подходил я к дельцам и брезгливо от них отдалялся,

чувствовал стыд так и этак – за глупость и за безразличье

к Родине. Тайные общества мне всё смешными казались.

А посмеялась сполна надо мною судьба моя, злобно и нагло.

Час мой пришел в эту муть окунуться – встрепать себе нервы

и понимать легкомысленным образом судьбы России.

Голову в деле сложить поделом было б, только на шее

крепко сидит. Мне другие возможности смерти понятней…

На сцену выходит измученный бессонницей Берсентьев. Он держится за сердце. Скорее притворяется, чем действительно что-то серьезное.

Берсентьев

Так можно помереть: давленье прыгает,

вибрирует пульс; капли в чашку капаю,

водою кипяченой разбавляю, пью,

но в действенность не верю – это ритуал,

бессмысленный, бессонный; я смотрю в окно

на зимний двор, заставленный машинами,

деревья бьют ветвями, машут мерзлыми –

как нищенски и жалостно, как скучно все…

Стою курю в кальсонах, в майке трепаной;

от холода познабливает, сквознячком

рассохшиеся окна плоть подбадривают,

холодный чай плескаю в кружку, черный пью.

Вся жизнь, в одной квартире проведенная,

наваливается на плечи, долгая, –

и тени бродят и разочарованно

на сына смотрят. Мне б отсюда выбраться,

мне б в переезд за тридевять земель езжать…

И что меня тут держит, что не трогаюсь…

Другие в моем возрасте смирней, седей,

воспитывают внуков, во главе стола

глаза мозолить детям помещаются

и рассуждают веско в своей тупости,

уверенности – мне не подошла бы роль…

Насколько ж лучше жизнь моя презренная,

издерганная похотью и рвением

служить стране. Под этой битой внешностью

есть сердце молодое… Остается так,

как тридцать лет назад… возможно, сорок… да…