Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

Зе, по-прежнему лежавший уткнув лицо в сено, недо­вольно присел — в комнату смущенно вошли гости: Ино­сенсио и Рохас. «Как хорошо, что вы пришли, — обрадо­валась им Мариам, исподтишка глянув на отвернувшего­ся мужа. — Присядьте, я молоко вам вскипячу». Было раннее утро. Зе мрачно, упрямо не оборачивал головы, Иносенсио нелепо прямо сидел на низенькой треноге, Рохас стоял, неловко ежась, переминаясь с ноги на ногу, не зная, куда деть руки. «Да-а...» — завел было разговор Иносенсио, но и сам почувствовал — нескладно начал, и умолк. Неприветливо молчал Зе, докучаемый гостями хозяин дома, — свое тяготило горе и отвращало ото всех. Мариам во дворе подкладывала хворост в очаг, трепетно вился дым, в клочья разрываемый порывами ветерка; в комнате подавленно молчали, наконец Иносенсио вспомнил и молвил: «Здравствуй, Зе». — «Здравствуй», — не обернул головы Зе. «Здравствуй», — сказал погодя и Рохас. «Вышел бы из дома, — тихо начал Иносенсио, — поработал бы со всеми...» — «Нет», — оборвал Зе. И сно­ва замолчали. Иносенсио радостно обнаружил на коле­не пятнышко и стал счищать его, тер ладонью чуть не до дырки... Не выдержал, встал, раздраженный молча­нием: «Ладно, будь здоров, Зе». — «Всего...» — «Будь здо­ров, Зе...» — пробормотал и Рохас, и оба вышли. «Куда спешите, — заволновалась Мариам, — вон кипит уже мо­локо». — «Спасибо, только что пили», — вежливо отказал­ся Иносенсио, зло подумав: «Еще чего, молоко пить...» — а когда отошли подальше, упрекнул Рохаса, хотя сам надумал навестить Зе, а тот лишь согласился пойти с ним: «И чего тащил к нему, сидел бы себе до­ма...» — но безответный Рохас только плечами передер­нул.

А Зе снова уткнулся лицом в сено, ныла обгоревшая душа — как сбросил он плечом руку Мануэло...

Ненавистно озирал Пруденсио трупы каморцев, не отвел еще душу, не утолил жажду мщения, хотя самого генерала подбил. Возле уха прожужжали пули — он и бровью не повел... Нет, не насладился торопливой рас­правой в ночной темноте, рвался причинить им что-ни­будь похуже, пострашней, а что — не знал... Перед глаза­ми возникло поруганное, изувеченное тело Мануэло Косты, представились братья: наверно, покорно стояли там, в сертанах, под занесенным каморским ножом, и кровь бросилась в голову: «Ух, все ваше отродье... Ду­ха вашего не оставлю!..» — и Пруденсио исступленно схватил за ноги один труп, поволок к каатинге. Отяже­левший труп головой бороздил песок, и, подняв его, он швырнул в заросли — набросились изголодавшиеся вет­ки, закогтили труп, запустили в него шипы, в один миг истерзали, искромсали, обсосали до костей, поглощая, и залихорадило соседние кусты; раздразненные, нетерпе­ливо, жадно тянулись они к телам каморцев тонкими за­крученными ветками-щупальцами. Жуткое было зре­лище, и дрогнул, заколебался на какой-то миг Пруден­сио — уронил руки, что-то сковало его, похожее на сожа­ление, но вспомнил Мануэло, вспомнил братьев и разо­злился на себя, глянул на трупы: «А их чего жа­леть!...» — и злорадно поволок к каатинге еще один труп, издали ублажая кусты, ликующе шепча: «Всласть накормлю вас, каждый ваш корешок... Всем достанется, не бойтесь! Нате... Держи... На и тебе...» — и кидал в заросли один труп за другим. Люто, во всю высоту поднялись свирепые кусты, голодные, жаждавшие чело­вечьей плоти, каждой колючей заостренной веткой тяну­лись к своей доле и, получив ее, пригибались к земле, из­виваясь змеей, беспощадно жестокие ветки запускали когти в трупы каморцев, сдирали с черепа кожу, терзали щеки, остервенело разрывали тело в клочья, безудержно стремились к сердцу, печени, к нутру и жадно, смачно, неистово всасывали, впитывали еще теплую кровь, плоть, и Пруденсио в неутолимой ярости подбрасывал и подбрасывал им страшное угощение, и наелась каатин­га, напиталась каморцами; сухощавые змеисто тонкие стебли набухли, набрякли и, лениво сплетаясь, полегли на земле; объелись кусты, пресытились от корней до острого кончика веток, отяжелели и обленились — не тя­нуло больше высасывать кровь, обгладывать кости — и, налившись кровавым цветом, сонно потягивали ветки, нехотя щупали осоловелыми когтями еще пригодные останки, а там, в Канудосе, схватился за горло Мендес Масиэл, побледнел смертельно и, разом лишенный сил, как подбитый, опустился на земляной пол. «Вам плохо, конселейро? — всполошился Жоао Абадо. — Воды, Грего­рио, скорей!» — «Не надо, — покачал опущенной головой Мендес Масиэл. — Все ли тут? В Канудосе...» — «Вроде бы все, конселейро». — «Пруденсио куда-то ушел вчера вечером, кажется, к каатинге...» — сказал Грегорио. «Да, пожалуй, он один и мог поделать со мной такое, — с го­речью промолвил Мендес Масиэл, тщетно пытаясь встать. — Выведите меня на улицу. Быстро созовите на­род...» Гулко зарокотал барабан Грегорио Пачеко, кон­селейро поддерживали с двух сторон и повели к выходу. Весь Канудос собрался, барабан смолк, люди в тревоге ждали слов конселейро. «Мужайтесь, братья, — тихо про­говорил он, воздев голову. — Не падайте духом, крепи­тесь, братья, — каатинга, опора наша, полегла».