Одарю тебя трижды (Одеяние Первое)

— Не знаю, так принято, — отвечал Доменико. — Го­ворят, солнце захочет остановиться, как увидит красивую голую девушку, не сможет и скроется от нее за тучами, а из туч — кто не знает — дождь льет... Вот и усадили ее нагишом на горке...

— Чудно!..

Но отец не позволил девушке сидеть там, велел идти домой и смазать обгоревшие плечи белком; девушка сто­нала от боли, а туч все не было, не появились они и тог­да, когда на солнце выставили деревянного божка, чтобы ниспослал дождь, хотели расшевелить его, разжалобить. Отец только усмехнулся и, утирая тылом ладони пот со лба, оглянул поле — еще немного, и все погибнет, дождь был нужен, дождь... А деревянный божок сам рассохся, валяясь на солнце. И закинули его, никчемного, подаль­ше. Крестьяне отчаялись, лишились покоя, обливали го­лову водой, спасаясь от зноя, мечтали о ветерке... А ве­тер подул в тот самый момент, когда на небе скопились облака, и умчал их прочь. Перед сном люди безнадежно оглядели звездное небо, улеглись, а под утро услышали в полусне тихий гул: со двора тянуло свежестью; натяну­ли одеяла и разом осознали — идет дождь!

Шел дождь, под крупными каплями содрогались омы­тые листья, расслякотилась иссохшая земля, отяжелела кукуруза в поле, и только в глубокой пещере за селением было сухо, и туда отправились крестьяне, неся с собой кувшин вина, хлеб, завернутые в широкие листья сыр и соленья, расселись на земле, разложили снедь, напол­нили чаши, во главе застолья был Бибо. Бибо шутил, крестьяне сдержанно улыбались. Когда немного захмеле­ли, все примолкли, и тогда трое, переглянувшись, подня­лись и стали у гладкой глухой стены, склонили головы друг к другу, запели, смущаясь, нерешительно, потом го­лоса расправились и один затянул: «Со-ко-ол был у мееня-я-я лю-ю-би-имый...» Остальные крестьяне слушали, безмерно благодарные певцам, и старались не смущать взглядами; сидели, уставясь в полные чаши, а те трое у стены распелись, и под сводом пещеры мощно гудела песня; певцы волновались, наконец двое успокоились, пе­ли самозабвенно, а у третьего все еще дрожала рука со случайным куском хлеба. Первый глубоко вздохнул и го­рестно покачал головой: «У-би-ли мое-го соко-ла-а!»; двое других скорбно и сурово подхватили: «У-би-ли мое­го со-ко-ла-а, у-би-ли-и мое-го со-ко-ла-а, э-э-э...» «Славно спели, славно! —вскричал Бибо и поднял ча­шу,—За нас, выпьем за...»

Земля обрела силы, задышала и, всемогущая, поила уцепившиеся за ее грудь корни, а лежавший ничком Бег­лец поднял голову, и ему показалось, будто исполин­ские деревья плывут в воздухе и несут землю, закогтив ее корнями, но он знал, прекрасно знал, что это не так, и в смятении уронил голову: что же это все-таки — зем­ля?.. Пустынная, обширная, а бывает, и в горсть зажа­тая... низвергнутая в пропасть и вознесенная на вер­шины, бескрайняя, бездонная, порождавшая и лозу, и сорняк, благодатная, все сносящая и истерзанная, ис­топтанная, но непопранная, неосквернимая, верная и ми­лосердная, чем же все-таки была земля сейчас, на пороге осени, не видимая под нивой, травой, папоротником и безымянными цветами, но ведь и эти сочные, нежно-ворсистые персики, и алые в трещинах гранаты, и упру­гие виноградинки в тугих гроздьях были землей, пре­ображенной землей!

А Бибо беззаботно расхаживал по селению, говоря: «Еще немного — и наступит осень...»

НА БЕРЕГУ ОЗЕРА. БАШНЯ

Умело брошенный камень трижды отлетел от воды, и там, где мелькнул напоследок, широкими кругами разошлась волна.

— Молодчина! — одобрил Беглец. — Попробую-ка я.

— Плоский нужен камешек, вот этот хорош.

— Посмотрим...

Беглец запустил камешек — он канул в воду.

— Не так! — Доменико изогнулся. — Во как надо...

Камешек пронесся, пять раз отскочив от воды.

— Браво! —Беглец похлопал его плечу. — Браво, Доменико!

— Что вы сказали?

— Браво, говорю.

— Что это значит?

— Ничего особенного, по-вашему — молодчина, мо­лодец.

— Никогда не слыхал.

— Где тебе было слышать! Так в городе говорят.

— В каком?

— Да в любом, в Краса-городе, например, только и слышишь...

— А что это за город такой...

— О-о... — Беглец откинул голову, прикрыл веки, перенесся куда-то далеко. — Пестрый люд в Краса-городе, и все равно — одинаковые они там все, схожие друг с другом.

— Почему?

— Потому что все они горожане.

— Как — горожане...

— Ну так. Не знаю, как тебе объяснить, Доме­нико...

— А он большой?

— Еще бы! Дома красивые — розоватые, голубо­ватые... А вообще знай — город потому и называется го­родом, что он большой, а маленький уже не город, понял ?

— Да.

— Если попал бы в Краса-город, увидел бы ко­рабль, — Беглец хлопнул себя по колену. — Там большое озеро, не то что ваше, — он указал рукой. — Хоть с дерева огляди, края его не увидишь. По озеру корабль ходит, людей перевозит.

— И много?

— Ха, сколько хочешь.

Беглец схватил камешек, подкинул и, ловко поймав, безмятежно продолжал:

— Ты бы на тамошних женщин полюбовался, ухо­женные... не чета деревенским — белокожие, на солнце не жарятся...

Доменико затаил дыхание.

— Народу — тьма, тронутых умом и то четыре. А у вас тут их вовсе нет.