Одесситки

Автобусы один за другим подруливали, привозя самых ценных покупателей — отдыхающих. Те выдавали себя прежде всего огненным загаром, сарафанами с декольте и босоножками на высоких каблуках. Они приезжали после завтрака и утренних процедур и старались держаться, как на экскурсиях, вместе. Самый ценный покупатель пошёл, сейчас и цены подскочат, это уж точно. «Олька, — буркнула бабка, — смотри машины с наименованием санаториев. Идём к ним, может, хоть до города подбросят, да и посвободнее они». Все-таки основная масса людей ещё толкалась за забором толчка.

Так оно и вышло, какой-то рыжий веснушчатый шофер согласился подбросить. Автобус был не так набит, я уселась у окна, сразу за водителем, бабушка рядом, ее узелок пристроила к себе на коленки. На удивление было тихо, устали все от толчка. И вдруг какая-то баба с задних рядов как заорет: «Танька, а ну давай меняться местами, а то меня взад вырвет».

Доехали до Комсомольской. Там я пересела на 28-й трамвай в сторону Нового рынка, а бабушка — домой в обратную сторону к вокзалу. Маме и Алке договорились ничего не рассказывать. Когда я вернулась от матери, на балконе уже сушились купленные на толчке распоротые и отстиранные детали от громадного чёрного бархатного платья столетней давности, такие же тряпки от зелёного шерстяного платья, старые мужские рубашки с желтыми воротничками. Еще бабка «доводила до ума» какой-то воротник из рыженького хорька, приговаривая: «Пойдёт в дело, пригодится. А ты беги к Лильке Гуревич за журналом, может, что-то подыщем». На листочке бабка уже нарисовала приблизительно юбку и кофту, но я даже смотреть не хотела. Из такого говна я ничего носить не буду.

Орали друг на друга до хрипоты. И всё же я потащилась за журналом. Весь вечер, пока не пришла мама, мы продолжали спорить. Через два дня я гордо шла в школу в чёрной бархатной юбке — полный солнцеклёш и белоснежной блузке из тонкого батиста с перламутровыми пуговичками. Сестре бабушка тоже сшила обновку, содрав фасон из того же журнала. Платье оказалось настолько элегантным, скроенным по фигурке, с рукавами три четверти, обрамлёнными мехом блестящего огненного зверька.

С той осени мы с бабушкой зачастили на толчок, я хоть и стеснялась, но всё же увлекалась и порой сама выбирала подчас истлевшую кофту из-за хороших пуговиц. А шерстяные вязаные вещи мы распускали на нитки, стирали, красили, перематывали в клубочки, которые со временем превращались в свитера, жакеты и шапочки с варежками. Чем тяжелее у меня складывались отношения с одноклассниками, тем ближе становилась мне бабушка. Особенно нас объединяла её любовь и жалость к животным, людям, растениям, которую она настойчиво прививала и мне.

В субботу мы ездили на Слободское кладбище к Ноночке и деду на могилки. Иногда, когда времени было побольше, мы шли в противоположный конец кладбища и убирали могилу моего отца, Соцкого. Бабушка всегда разговаривала с покойными, как будто бы они были живыми: «Вот, Юзек, дочку к тебе привела, смотри, какая красавица у тебя растёт — загляденье. Анька работает, болеет, но пока справляется. Ты уж не серчай, как только раскрутимся, тебе памятник справим. А может, дочка подрастёт и расстарается. Так и не заметим, как она и замуж выскочит, уже в восьмом классе учится, на тебя похожа, особенно характером». И продолжает молоть всякую ерунду, даже про то, что «вареники с вишнями, как и ты, ужас как любит». И в ответ на её слова посаженные у изголовья могилки Соцкого мамой деревья-чумаки начинали шуметь листвой так, что мурашки ходили у меня по спине. А бабушка продолжала: «Видно, слышит, гляди, как листочки треплются на ветру».

Мне становилось страшно.

— Пойдём домой, бабушка, мне уроки ещё надо делать. Идём отсюда скорей.

— Пойдём, родная. Мёртвых бояться не следует. Живых остерегаться надо и не больно доверять. Давай на минуту к тёте Тане Петровой заскочим, узнаем, как она.

Мы заходили к тёте Тане, живущей на Слободке в небольшом частном домике с уютным садиком. Каждый год она жаловалась на громадную акацию, растущую посреди двора: из-за этой заразы ничего во дворе не растёт, ни помидоры, ни виноград не родит, даже цветы.

— От вымахала, один мусор от нее. Сколько ей лет, Поля? По вашему семейному преданию? А?

— Лет сто шестьдесят, не меньше, ещё покойный казак ее посадил. Аккурат в день своей свадьбы с Анастасией. Он этот саженец купил у грека прямо с корабля, живуч оказался, принялся.

— Ну ты смотри, живёт хоть бы хны, ничего ей не делается. На следующий год, истинный крест, спилю её к чертям.

— Ты хоть при Боге о чёрте не вспоминай, — утихомиривала её бабушка. Но тётя Таня продолжала:

— Сын из Питера приедет на следующий год, обещался с другом — и конец ей будет. Боюсь чужих нанимать, а то ещё дом развалят, так бы давно её порешила.

Сколько раз её навещаем, она всегда об этой несчастной акации говорит. У бабушки сразу портится настроение, она гладит дерево по коре, приговаривает: «Крепись, красавица, поживи ещё. Таня, это ж память о наших. Пусть ещё поживёт, пока мы живы и помним».