Одесский фокстрот

Не знаю, сколько я тут сижу. Уже стемнело. Я встаю. Иду к берегу моря. Октябрь уж наступил. Людей нет. Есть я, море и ночь. Я плыву до волнореза и обратно. Никакой техники. Я плыву, как тюлень. И стороннему наблюдателю может показаться, что я ныряю и выныриваю. Но сама я – между. Сторонний наблюдатель видит, что я не тюлень, а человек. Потому ему кажется, что я – тону. Но нет сторонних наблюдателей. Поэтому я просто плыву. Плыву до волнореза и обратно. И окончательно понимаю, что для того, чтобы плыть – техника не нужна. Для того чтобы плыть – надо просто плыть. Но для понимания этого надо не раз пройти одними и теми же и многими другими трассами, надо изучить особенности множества техник. Надо, надо, надо… Не будь необходимости пройти эти «надо», не будь пройдены эти «надо», в сухом остатке не было бы этого «плыть». Но какой смысл плыть в сухом остатке? Это очень глупо – плыть в сухом остатке. Я же не даос. Хлопок одной ладонью – это я не умею. Разве что друга по плечу. А с другой стороны – ну, глупо, ну и что? Не бывает здоровья без трасс. Не бывает ума без глупости. Не бывает моря без берегов. Не бывает Ланжерона без белых шаров. Не бывает Дюка без Потёмкинской лестницы. Не бывает Ильфа и Петрова без Катаева. Не бывает гордости без предубеждения. И не бывает Двенадцатой Фонтана без Четырнадцатой.

На тринадцатой фонтана

– На Четырнадцатой Фонтана собирались студенты. На Двенадцатой – пролетариат. Они напивались – и встречались на Тринадцатой. Всегда напивались. И иногда встречались.

– И?

– И студенты побеждали.

– Всегда верил в студентов.

– А я никогда не верила в пролетариат.

– Это не одно и то же?

– Отнюдь.

– Ты в детстве нам всю голову проела «Окаянными днями», Буниным и что нет без «нет» такого слова – «отнюдь»!

– Какими вы стали занудами!

– Мы?! – хором.

Если всю ночь хором мотаться по Фонтану, напиться в Аркадии, оказаться на Ланжероне и закончить путешествие в Лузановке, то…

То на следующий день оказываешься снова на Фонтане. Так уж вышло, что Аркадия и Ланжерон – это детство и юность; Лузановка – только юность. А Фонтан – это всё. Это всё, от чего хочется когда-нибудь навсегда уйти. И это всё, что никогда не отпускает.

– Что они сделали с ахматовской скамейкой!

– Мемориализировали.

– Странно, что остался этот кабак на Двенадцатой. И очень жаль, что снесли стекляшку на Четырнадцатой. Столько воспоминаний, столько…

– Столько?

– Столько друзей.

Нет никаких друзей. Если долго смотреть друг другу в глаза, понимаешь, что никаких друзей нет. Даже если вот только что, буквально сегодня, безо всяких мук родившегося из вчера, понимаешь, что никаких друзей нет. Человек одинок. Но даже осознающие и принимающие своё одиночество стремятся к этому. К друзьям.

– К этим.

– Что?

– Зайдём к этим.

– Зайдём. Дальше всё равно никого нет. То есть – наверняка есть. Но боюсь загадывать. И так топаем от Шестнадцатой. И Четырнадцатую раскатали. Так что зайдём к этим.

– А чего у них так пусто-то?

– Осень. И не пусто, а одиноко. Значит – уютно. С видом на море. Раньше пеньки стояли. Обыкновенная пивнуха была. А сейчас – красота. Столики. Навесы. Мы всегда шли в стекляшку на Четырнадцатой. После пляжа Тринадцатой. Но иногда оказывались здесь.

– Логично.

– Издеваешься?

– Нет.

– Издеваешься!

– Да нет! Совершенно серьёзно утверждаю, что если раз от раза повторять один и тот же маршрут, то рано или поздно окажешься в другом месте.

– Но посередине между «всегда» и «иногда» – непременно должна быть Тринадцатая!

Переползаем дорогу по зебре. Раньше не было никаких зебр в этом месте. Да и улочки были поуже. Дома поскромнее. И только обрыв над морем всё тот же, как его фантиками «маркиз» и кованых решёток не огораживай. И козы всё те же. Козы забавнее коров. Коровы равнодушны. Козы – любопытны. Любознательны. И ещё – козы могут бродить по склонам. Могут и любят. То есть любят и, наверное, поэтому могут.

– У нас в студенческой компании был женатый парень. Единственный женатый. Такой, знаете ли, еврейский брак. Мамы и папы с двух сторон распорядились. И Боря женился чуть не в восемнадцать.

– Маменькин сынок?

– Отнюдь нет!

– Еврей – и отнюдь?..

– Ага. Называл жену ласково: моя корова. Ирка не любила ходить на Тринадцатую. Загорала, не отходя от крыши двухэтажной дачи. По тем временам – страшный шик.

– А купалась, не отходя от корыта?

– Что-то вроде того. Вот она была классическая еврейская девочка.

– Такая интеллигентная?

– Классическая одесская еврейская девочка.

– Есть разница с классической московской еврейской девочкой?

– Колоссальная! Особенно если учесть, что никакой классической московской еврейской девочки не существует, а одесская – таки да.