Одесский фокстрот

На столе куча еды. Как и положено в порядочном одесском доме. Огромные пространства качественной еды. Где те ирландские переселенцы, а?

Ровно через десять минут и двух рюмок с Ленкой Пётр Иванович появляется. Элегантный, как рояль. Волосы мокрые. Свежеобрызган хорошим одеколоном. Не слишком обильно – самое оно. В руках у него бутылка.

– Сорокалетний армянский коньяк! – объявляет Пётр Иванович.

Ленка выносит из кухни коньячные бокалы.

– Я сегодня был на охоте. Немного задержался… Вчера только вернулся из Судака – с научной конференции, и сразу на охоту. Завтра на работу надо, к нам премьер-министр приезжает. Новый центр в старых стенах открывать. Так я на охоту поехал. Давай выпьем. Посмотрим, хорош ли.

Спит Берёза. Его старшая дочь Люба уговаривает его переместиться спать в более удобное место – по соседству буквально, к себе в кроватку, папа. Уговаривает нежно и ласково. Серёжка Берёза сквозь сидячий сон целует Любе руку. Любина мама с младшей дочерью давным-давно ушли домой. Ирка Берёза давным-давно не парится и уходит домой, оставляя Серёжку на попечение старшей. Так было, когда Любе было всего пять. Отчего бы так тому не быть, когда Любе уже пятнадцать, и её недавно поймали за категорически-запрещённым курением? Её милые мама и папа. Тоже, в общем-то, вполне себе курящие. Тут почти все курят. Кроме Ленки, Оксаны и Петра Ивановича. Пётр Иванович бросил. Ленку курение само бросило – в один прекрасный день как отрезало. Ни с того ни с сего. Даже не с перепою, что примечательно. Оксана не курит, потому что не курит. Зато Аркан, подъезжая к работе, выкуривает сразу три подряд. Такой у него ритуал. Оксана отводит детей в школу через дорогу от работы. Аркан в это время втапливает три подряд палочки, набитые сушёным табаком. А сейчас – мутными глазами смотрит перед собой Аркан в полуночную белую стену гостиной дома Петра Ивановича. Сзади него стоящая Оксана тихо и умоляюще напоминает про «до дому», про «дитэй». Я беру Петра Ивановича за запястье. Мы выпиваем с ним сорокалетнего. Чокнувшись. Пётр Иванович говорит какие-то банальные положенные речи. Но чувствуется, что его распирает от чего-то приятного. От нежности, что ли, чёрт возьми? От того, что детки уже не то что выросли, а даже стареть начинают? От удовольствия, что многим из деток он уже давно фору даст в смысле не только рабочих достижений, но и физической формы.

– Ну как коньяк? Сорокалетний! Армянский! – хлопочет Пётр Иванович, как будто та бутылка – его родное дитя.

– Я тоже хочу! – говорит Ленка.

– Я тоже хочу! – бурлит мутный Аркан.

– Я тоже хочу! – сквозь сон шамкает Берёза.

– Я тоже хочу! – надменно заявляет внезапно пришедшая за стол троюродная давно умирающая сестра в кроваво-красном велюровом халате. И косится на меня зло.

Пётр Иванович наливает всем по чуть-чуть. Выпиваем.

– Ну как коньяк? Сорокалетний! Армянский!

– Нормальный. Хороший, – говорю я. Что ещё можно сказать про коньяк? Сорокалетний. Армянский. Что я бы предпочла прошлогоднюю сливовую самогонку?

– Я как из Судака вернулся – «Бахчисарайский фонтан» перечитал… А в девяносто первом году в Сан-Франциско, я, помню…

Коньяк. Фотографии. Рассказы. Я всё это люблю. Но срочно надо покурить.

Пётр Иванович выходит за мной с двумя бокалами коньяка. За нами – Берёза и Аркан. Берёзу наконец уводит Люба. Папа покорно топает за своей любимой пятнадцатилетней девочкой. Хорошо, если она будет не только такая же рыжая, как он. Но и такая же добрая. Аркан мутный, как лужа после того, как по ней прошла конармия.

– Папа, пишлы вжэ до дому! – дети-отличники, подосланные Оксаной из темноты. Девочка старше – ей уже стыдно за папу. Неудобно перед чужой тётей из Москвы. Говорят, что тётя – известная. Известная кто? Да уж! Тётя тут, в тени винограда под Жеваховой горой, известная эта самая… Ну, вы поняли.

– А шо ты не ме! ня! Никог! Да! Вни… На всех обра… А не ме! ня! Ни…

Старшей девочке-отличнице очень неудобно перед известной тётей из Москвы. Это я могу понять. Девочка-отличница всегда поймёт девочку-отличницу. В глазах Петра Ивановича дьявольские огоньки. Он трезв. Ироничен. Даже язвителен. А пьёт он, между тем, наравне – если не больше – с теми пацанами, что моложе его на пару десятилетий с гаком.

– Перебрал паренёк! – подмигивает мне Пётр Иванович.

– Аркаша, ну пишлы вжэ додому! – шепчет Оксана в ночные небеса.

– Не, пусть! Она! Ска! Шо напишет! Мне! Сти!

– Хи! Напишу! Иди домой, Аркан!

Тоненькие мальчик и девочка вместе с тихой Оксаной уводят мутного Аркана в по-летнему непроглядную октябрьскую ночь.

– Дала – держи! – смеётся Пётр Иванович.

– Слово царя твёрже сухаря.

Выпиваем с ним ещё. Коньяка. Армянского. Сорокалетнего. Мы стоим с ним вдвоём в его дворе. И меня внезапно затапливает совершенно дочерняя нежность к Петру Ивановичу.

– В «Моём одесском языке» ты… – замолкает.