Одетта (Odette)

Придя домой, она первым делом пооткрывала шкафы и тщательно разложила все подарки Жоржа. Даров было немного, и их ценность ее даже рассмешила. Кроличья шубка. Нейлоновое белье. Часы размером с таблетку аспирина. Неизвестной марки блокнот в кожаном переплете, до сих пор пахнущем козлом. Белье из хлопка. Шляпка, которую можно было надеть разве что на свадьбу при английском дворе. Шелковый шарф со срезанной этикеткой. Белье из черного латекса.

Упав на кровать, она не знала, плакать ей или смеяться. Она закашлялась. Так вот они, трофеи двадцатипятилетней страсти! Ее сокровища…

Чтобы не чувствовать себя так погано, она обратила свой гнев против него. Жорж под тем предлогом, что не может привлекать внимание жены регулярными неоправданными тратами, был не слишком щедр с Эме. Да что там щедр! Едва-едва в рамках приличия. Да даже и не так. Просто жмот!

А я-то им гордилась! Кичилась, что люблю его не за деньги! Вот дура! Я думала, что вдохновляю влюбленного, а на самом деле помогала скупердяю.

Зайдя в гостиную, чтобы дать корма своим попугайчикам, она остановилась перед картиной, висевшей над клеткой, и чуть не задохнулась от ярости.

– Мой Пикассо! Вот это уж точно доказательство, что он держал меня за идиотку.

На полотне были нарисованы различные формы – головоломка из лица – глаз здесь, нос сверху, ухо посреди лба, что должно было изображать женщину с ребенком. Он странно себя вел в тот день. Бледный, с обветренными губами, прерывающимся дыханием, он дрожа протянул ей картину:

– Вот, я наверстал. Теперь никто не сможет сказать, что я не был щедр.

– Что это?

– Пикассо.

Она сняла ткань, покрывавшую полотно, оглядела его и повторила, словно пытаясь себя убедить:

– Пикассо?…

– Да.

– Настоящий?

– Да.

Не решаясь дотронуться до картины, боясь, что от ее прикосновения она испарится, Эме пролепетала:

– Как это можно?… Как ты это сделал?

– Никогда меня не спрашивай об этом.

Тогда она приняла его молчание за скромность человека, разорившегося, чтобы сделать подарок своей даме. Позже, вспоминая его испуганный вид, она вообразила, что он ее украл. Но он так гордился подарком… И он был честным человеком.

Чтобы обезопасить ее, он посоветовал Эме выдать картину за подделку.

– Милая, понимаешь, невозможно, чтобы у секретарши, живущей в дешевом доме, был свой Пикассо. Тебя засмеют.

– Ты прав.

– Хуже того. Если кто-нибудь узнает правду, тебя обокрадут. Пока ты не решишь с ним расстаться, говори всем, что это копия. Это лучшая страховка.

Немногочисленным гостям, бывавшим у нее дома, она представляла картину так: «Мой Пикассо – копия, конечно», – для пущей убедительности сопровождая шутку смешком.

Теперь же хитрость Жоржа показалась ей поистине дьявольской: заставить ее говорить о Пикассо как о подделке, с тем чтобы лишь она одна верила в его подлинность!

Несмотря на это, в последующие дни она испытывала противоречивые чувства: с одной стороны, она была уверена, что ее надули; с другой, все еще робко надеялась, что ошибается. Но как ни кинь, разочарование неминуемо. Разочарование оттого, что она вдруг обеднела, или оттого, что ей придется отдать должное щедрости Жоржа.

Картина стала рингом, где боролись прежняя и нынешняя Эме: первая, поверившая в подлинность любви и Пикассо, вторая, видевшая и в том и в другом подделку.

Работу было все не найти, поэтому ее пособие по безработице понизили. Идя на очередное собеседование, она не старалась хоть как-то подать себя в выгодном свете, сосредоточившись на том, чтобы не дать себя провести. Потенциональные работодатели видели перед собой суровую, сухую, замкнутую женщину с предельным возрастом, финансовыми требованиями, со сложным характером, не способную на компромисс, во всем подозревавшую стремление эксплуатировать ее. Она держала круговую оборону так плотно, что казалась агрессивной. Не отдавая себе отчета, она сама исключала себя из соревнования, в котором собиралась участвовать.

Истратив последние сбережения, Эме поняла, что если немедленно не отыщет решения, то неминуемо впадет в нищету. Она инстинктивно направилась к комоду, где хранились счета, нервно перерыла ящик, ища листок бумаги, где был записан телефон, и позвонила в Канны.

Ей ответила домработница, переспросила ее имя и исчезла в недрах огромного дома. Затем Эме услышала шум шагов и узнала короткое, встревоженное дыхание Жоржа.

– Эме?

– Да.

– Что случилось? Ты же знаешь, что нельзя звонить мне домой.

Она несколькими фразами описала сложившуюся ситуацию в апокалиптических красках. Еще чуть-чуть, и она принялась бы себя жалеть, но новообретенный цинизм облачил ее в доспехи, не дававшие ей расчувствоваться при мысли о своей печальной участи, а доносившееся из телефонной трубки безумное сопение Жоржа приводило ее в ярость.

– Жорж, прошу тебя, помоги, – выдохнула она.

– Продай Пикассо.

Она подумала, что ослышалась. Что? Он осмелился…

– Да, малышка, тебе придется продать Пикассо. Для этого я тебе его и подарил. Чтобы уберечь тебя от финансовых проблем, раз я не мог на тебе жениться. Продай Пикассо.