Одетта. Восемь историй о любви

Комната, где она находилась, нисколько не изменилась, она была все так же заполнена книгами, в том числе изданиями, бесценными для любого, кто интересуется Ближним Востоком. Ни у нее, ни у ее мужа не было времени сменить обстановку и мебель. Они займутся ремонтом позже; а пока они, не задумываясь, покинули крохотную квартирку на окраине города, где они теснились с двумя детьми, и устроились здесь.

За ее спиной Жером и Юго обнаружили спутниковое телевидение и скакали с канала на канал.

— Класс, мама, здесь есть арабские каналы!

Их больше вдохновляла сама возможность перебирать кучу каналов, чем смотреть какую-либо конкретную передачу.

Муж подошел к ней сзади и поцеловал в шею. Ясмин развернулась и прижалась к нему. Они стояли, обнявшись.

— Ты знаешь, я тут полистала твой фотоальбом: с ума сойти, как ты похож на отца!

— Не говори этого.

— Почему? Тебя это огорчает, потому что он умер в Египте, когда тебе было шесть…

— Нет, меня это огорчает, потому что напоминает о маме. Она часто принимала меня за него, называла меня Шарлем.

— Не думай больше об этом. Вспоминай о той поре, когда она была здорова, блестящая журналистка, остроумная, живая — Одиль всегда производила на меня огромное впечатление. Забудь последние два года.

— Ты права. Живя здесь, в одиночестве, она из-за болезни Альцгеймера перестала узнавать себя… Ее воспоминания постепенно стирались, мысленно молодея, она принимала собственное отражение в зеркале за незнакомую старуху. Ее нашли с клюшкой для гольфа в руке перед разбитым зеркалом, она, наверное, хотела пригрозить незнакомке, а затем защититься, думая, что та ее сейчас ударит.

— Мы навестим ее в воскресенье.

Ясмин погладила его по щеке, приблизилась к его губам, и прошептала:

— Теперь это уже не так тяжело, Одиль сейчас живет в эпохе, когда еще не знала твоего отца. Теперь она вас больше не путает. Сколько ей сейчас лет, в ее воображении?

Он положил голову ей на плечо.

— Иногда я мечтаю, чтобы она превратилась в новорожденную, я мог бы взять ее на руки. И наконец сказать, как я ее люблю. Прощальный поцелуй. И первый для нее.

Подделка

Можно сказать, что существовало две разных Эме Фавар. Одна до разрыва, другая после.

Когда Жорж объявил, что уходит от нее, Эме потребовалось несколько минут, чтобы убедиться, что все это не привиделось ей во сне и что он не шутит. Да он ли это говорит? К кому обращается? Удостоверившись, что судьба таки нанесла ей этот удар, Эме решила убедиться, жива ли она. На этот диагноз у нее ушло больше времени: сердце будто перестало биться, кровь в венах застыла, каменный холод охватил все внутренности, и даже оцепеневшие глаза отказывались моргать… Но она все еще слышала его слова: «Понимаешь, милая, я так больше не могу, всему есть конец», все еще видела его — она заметила пятна пота под мышками, все еще чувствовала его запах — волнующий аромат: запах мужского тела, мыла и белья, освеженного лавандой. С удивлением и даже с некоторым огорчением она констатировала, что выжила.

Нежно, заискивающе, сердечно Жорж все говорил, пытаясь достичь двух противоположных целей: сказать, что он ее покидает, и уверить, что в этом нет ничего страшного.

— Мы были счастливы. Тебе я обязан лучшими моментами моей жизни. Знаю, что умру с мыслью о тебе. Но у меня есть семья. Разве ты могла бы любить мужчину, способного не моргнув глазом удрать, пренебрегши обязательствами, женой, домом, детьми, внуками?

Ей хотелось взвыть: «Да, я бы любила тебя и таким, я с первой нашей встречи жду, чтобы ты так поступил!» — но она, как всегда, промолчала. Не стоит его ранить. Только бы его не поранить. Счастье Жоржа было для Эме важнее собственного: вот так, забывая о себе, она и любила последние двадцать пять лет.

Жорж продолжал:

— Жена давно подумывала о том, чтобы к старости перебраться на юг Франции и провести там последние дни нашей жизни. А поскольку я через два месяца выхожу на пенсию, мы купили дом в Каннах. Переедем летом.

Больше, чем сам отъезд, Эме потрясли слова «последние дни нашей жизни». В то время как ей, своей любовнице, он описывал семейную жизнь как тюрьму, эти «последние дни нашей жизни» дали ей понять, что Жорж — в том, другом мире, куда вход ей был заказан, — все еще чувствовал себя мужем и отцом.

«Нашей жизни»! Значит, она, Эме, оказалась лишь небольшим отступлением, заключенным в скобки. «Нашей жизни»! Он шептал ей на ухо слова любви, его тело постоянно требовало ее, но, несмотря на все это, она была лишь мимолетным увлечением. «Нашей жизни»! В конечном счете та, другая — соперница, которой она боялась и которую ненавидела, — выиграла! Знала ли она, обустраиваясь с мужем в Каннах, что оставляет позади оглушенную, лишенную жизни женщину, которая целых двадцать пять лет мечтала занять ее место и надеялась на это еще несколько минут назад?

— Ответь мне, милая, скажи хоть что-нибудь…