Одетта. Восемь историй о любви

Едва она закончила, Руди выскочил пулей из своей комнаты, где флиртовал с новым приятелем; эти двое едва успели натянуть одежду, так им не терпелось объявить Одетте, что выудили в Интернете информацию: Бальтазар Бальзан вскоре будет подписывать свои книги в Намюре, неподалеку от Шарлеруа, «так что ты сможешь вручить ему свое письмо!».

Бальтазар Бальзан появился в намюрском книжном магазине не один, его издатель покинул Париж, чтобы оказать ему моральную поддержку, и этот демарш стал последней каплей.

«Если уж мой издатель соблаговолил потратить на меня несколько дней, значит, дело совсем плохо», — решил Бальзан.

Действительно, критики, как волки, охотятся стаями; атака вожака Олафа Пимса позволила развязать травлю. Те, кто до сих пор придерживал когти (либо свое безразличие по отношению к Бальзану), отныне ринулись на него. Даже те, кто вообще его не читал, стали беспощадны к успеху; те, кто не имел на этот счет своего мнения, тем более — ведь им следовало принять участие в полемике.

Бальтазар Бальзан оказался неспособен ответить им: это была не его территория. Он терпеть не мог нападательных действий, и ему недоставало агрессивности, ведь романистом он стал лишь затем, чтобы воспевать жизнь, ее красоту и сложность. Ожесточиться он мог лишь по крайне важным поводам, его собственный случай в этот разряд не входил. Единственной его реакцией было страдание, он пережидал, когда схлынет волна, в отличие от издателя, который как раз предпочел бы воспользоваться остервенением массмедиа.

В Намюре читателей должно было быть меньше, чем в Брюсселе, поскольку вот уже несколько дней считалось, что восторгаться Бальзаном — это «старомодно». Соответственно писатель был склонен проявлять большее внимание к тем, кто рискнул скомпрометировать себя.

Одетта, не читавшая газет и не смотревшая телепередач о культуре, пребывала в блаженном неведении по поводу обострения ситуации, она и не представляла себе, что писатель переживает столь мрачные часы. Принаряженная, хоть и не так шикарно, как в первый раз, Одетта, подбодрив себя бокалом белого вина, которое Руди заставил ее заказать в кафе напротив, трепеща предстала перед Бальтазаром Бальзаном.

— Добрый день, вы не узнаете меня?

— Уф… да… мы… мы виделись… так-так… в прошлом году… Помогите же мне…

Совсем необиженная, Одетта предпочитала, чтобы он оставался в неведении относительно ее нелепого появления в прошедший вторник, поэтому она пресекла его поиски.

— Да нет, я шучу. Мы никогда не встречались.

— Ну да, иначе бы я вспомнил. С кем имею честь?

— Одетта, Одетта Тульмонд.

— Как, простите?

— Тульмонд — это моя фамилия.

Бальтазар, разобрав эту комическую фамилию,[2] подумал, что она смеется над ним.

— Вы шутите?

— Простите?

Осознав свой прокол, Бальтазар нашелся:

— Надо же, скажите, какая оригинальная фамилия!

— Но не в моей семье!

Одетта протянула для подписи новый экземпляр книги:

— Вы можете написать просто: «для Одетты»?

Рассеянный Бальтазар захотел увериться, правильно ли он расслышал:

— Для Одетты?

— Да, тут мои родители мне явно подгадили!

— Послушайте, это очаровательно, Одетта…

— Это ужасно!

— Ничего подобного!

— Да!

— Это же прустовское.

— Пру?…

— Прустовское… «В поисках утраченного времени»… Одетта де Креси, женщина, в которую был влюблен Сван…

— Мне попадались лишь пудели, которых звали Одетта, — простодушно заметила собеседница. — Пудели. И я. Впрочем, что до меня, то все на свете забывают это имя. Может, чтобы меня лучше запомнили, следует надеть ошейник или завить волосы?

Он озадаченно посмотрел на нее, а потом рассмеялся.

Склонившись, Одетта протянула ему конверт:

— Возьмите, это вам. Когда я говорю с вами, то вечно ляпаю глупости, так что я вам просто написала.

Одетта сбежала в шорохе своих перышек.

Устроившись поудобнее в машине, которая увозила их с издателем в Париж, Бальзан попытался было прочесть послание, но, увидев, что оно написано на аляповатой, на грани китча, бумаге, где лилии сплетались с розовыми гирляндами, которые поддерживали круглозадые ангелочки, даже не стал его разворачивать. Решительно Олаф Пимс был прав: он писатель для кассирш и парикмахерш, других фанатов он не заслужил! Вздохнув, он все же сунул конверт в пальто из верблюжьей шерсти.