Одежда — церемониальная

В сущности, я забегаю вперед. Восход был как восход. Я уже не первый год наблюдаю его обманчивую игру и знаю, что еще минута — и все побелеет в раннем и белом свете утра. По улицам заскользят тени людей, завернувшихся в поношенные пальто, шеи их обвиты полотенцами, чтобы уберечься от ревматической сырости. Каждый держит под мышкой теплый хлеб, в руке несет синий бумажный пакет молока — самого дешевого, того, что делается из порошка, смешанного с водой, и потом разливается в синие парафиновые пакеты. В больших не по размеру башмаках эти люди шагают по неровному асфальту так бесшумно, что кажутся бесплотными тенями, тихими и безмолвными. Но если кто-то из них поднимает глаза к террасе, на которой я стою, я увижу бездонную человеческую муку — черную, устоявшуюся, невысказанную…

Но я опять забегаю вперед.

Я вышел на террасу, потому что то ли сильный свет ночной лампы, то ли бледные строки литературной газеты, то ли многословие дискуссии меня утомили, и мне захотелось на воздух.

Двое спорили об одной повести и о праве критика на собственный стиль. Впрочем, все критики всегда доказывали свое право на стиль, может быть потому, что именно стиль — внесенный извне элемент, декоративное украшение, утомительно выставленное напоказ. Именно этот стиль топчет плоды зрелой мысли, разрушает здание, в котором должны быть наблюдение, анализ, прозрение.

Никто не спорит, что беллетрист должен быть и стилистом, тем более — что он имеет право на собственный стиль, он просто не имеет права жить в климате чужого стиля. И зачастую весьма сложный и манерный стиль критика показывает, что он стремится утвердить собственную личность, пытаясь быть выше писателя, выше простых слов, мудрее ясной мысли, многоцветнее звучных и чистых красок. Такое множество превосходных степеней в сочетании с декларациями о праве на личный стиль вызывает у меня неудержимое желание увидеть и услышать самое личность; потом и это желание исчезает, и чтобы не утратить душевного здоровья, я отбрасываю газету и обращаюсь к оригиналам библейского мифологического мышления, заливающим горизонт героями и пророками, прекрасными женщинами и нагими хохочущими детьми, бушующими волнами и спокойными заливами, фантастическими кораблями и в молитве воздетыми к небу руками.

Небо постепенно успокаивалось.

А память вернула меня к небольшой повести моего старого друга, хорошего рассказчика, к тем временам, когда она была создана, и даже раньше.

Я вспомнил корчму «Среднее образование» в Тырново. Стояла весна трагического и великолепного 1944 года. В древнем престольном городе собралась куча испуганного народа, поспешно покинувшего столицу, которая глохла от разрывов бомб. Я уже упоминал об этих днях: трава пробивалась между булыжниками мостовой, бездомные кошки мелькали в ночной темноте, сверкая глазами. Уехало в Тырново и одно издательство, для которого я читал корректуры. Мне даже повысили жалованье, чтобы я остался в столице. И поскольку надо было на что-то жить, я остался.

Весной, о которой идет речь, я поехал в Тырново с докладом хозяину, что и как идет в типографии «Книпеграф», пострадала ли готовая продукция, что ответила придворная типография и будет ли работать «Изгрев».

В Тырново съехались и многие писатели, — один потому, что родом был из Елены, это так близко, километров пятьдесят; у другого жена устроилась агрономом в какой-то государственной дирекции; у третьего здесь нашлась родня. Светослав Минков только что вернулся из Японии, он молчал или безо всякой охоты мрачно пережевывал воспоминания о недавнем прошлом. Его собрата по перу волновала и следующие тридцать лет продолжала волновать личная неувядаемая литературная слава, он хотел знать, известна ли в Токио современная болгарская литература, то есть его книги. Был здесь и аптекарь, переводивший восточную поэзию. Он любил посвящать нас в свои аптечные тревоги, утверждал, что аптеки должны принадлежать государству, что их ни в коем случае нельзя предавать для консигнации или чего-то подобного. Время решило этот вопрос в его пользу. Был и еще один человек, принадлежавший к пишущей братии, который знал каждый город от Балтики до Черного моря, — ходячий географический справочник.

В «Среднем образовании» было тонкое вино, которое легко пилось, иногда подавали маленькие котлетки или ломтики окорока. Но поскольку лучшая закуска к вину — беседа, время было голодное и напряженное, а ожидание питало надежды, все шло хорошо.

Мне кажется, что тогда люди говорили именно то, что думали в данную минуту, потому что время было полно грохота сражений, земля дрожала от приближающихся шагов долгожданной армии, все знали, что происходит в Средна-Горе и чего мы с таким волнением ждем, затаив дыхание. Когда мы выходили на молчаливые улицы, слова подступали к горлу, наперебой стремились нарисовать грядущее, представить, что и как будет.

Через несколько месяцев оказалось, что все гораздо проще и гораздо величественнее, чем мы себе представляли.