Один день в Древнем Риме. 24 часа из жизни людей, живших там

Мать Флакцилла и ты, родитель Фронтон, поручаюДевочку эту я вам – радость, утеху мою,Чтобы ни черных теней не пугалась Эротия-крошка,Ни зловещего пса Тартара с пастью тройной.

Полностью только шесть зим она прожила бы холодных,Если бы столько же дней было дано ей дожить.Пусть же резвится она на руках покровителей старыхИ по-младенчески вам имя лепечет мое.Нежные кости пусть дерн ей мягкий покроет: не тяжкой

Будь ей, земля, ведь она не тяготила тебя.Марциал. Эпиграммы, 5.34

Совсем недавно философ Сенека упрекнул друга, тяжело переживавшего смерть сына, который был еще младенцем: «Ты ждешь утешений? Так получай упреки! Вот какую слабость ты обнаружил, когда умер сын! А что бы ты делал, потеряв друга? Умер сын, чье будущее неясно, совсем крохотный; загублен самый короткий век»[20].

И все же, как хорошо известно Сосипатре, одно дело – абстрактные рассуждения о смерти ребенка и совсем другое – когда вся ее любовь и забота отдавались этому ребенку в течение последних шести месяцев. Каждый день Сосипатра держала ребенка, кормила его грудью и наблюдала за ним с тревогой. Шли месяцы, и каждый день она уповала на божью милость. Теперь все надежды могут обратиться в прах: ее ребенок лежит в кроватке, с трудом вдыхает воздух и вопит от боли. Вздохнув, Сосипатра подходит к угловому столику и осторожно наливает немного масла в стоящую там лампу. Маленькое мерцающее пламя – единственный свет в комнате. Трижды за ночь она наполняла лампу. Утренняя заря осветит комнату до того, как сгорит последнее масло.

На рассвете придет сестра Сосипатры и принесет завтрак – молоко, оливки и свежий хлеб. Уставшая мать уйдет в другую комнату и рухнет на кровать, на которой незадолго до этого спал ее муж, а сестра попытается уговорить младенца съесть немного кукурузной муки, смешанной с молоком и медом.

Духам мертвых… милейшему и самому желанному ребенку, еще не умевшему говорить, но доставлявшему столько радости… Родители Термалий […] и Сосипатра поставили [памятник] Луцию Курию, прожившему шесть месяцев и три дня.

Римская надпись 6.17313[21]

Одиннадцатый час ночи

(05:00–06:00)

Гонец императора отправляется в Британию

Тит Авл Макрий спешит. Он несколько беспокоится, поскольку по первоначальному плану ему нужно было покинуть город вскоре после полуночи. Но гонцы-скороходы нечасто отправляются в Британию с имперской почтой, и практически каждый мелкий служащий Табулария (государственного архива на Капитолии) норовит добавить какое-нибудь письмо к императорским посланиям, которые уже лежат в водонепроницаемой сумке за седлом Тита.

Принесенные в последний момент письма и бюрократические проволочки сделали свое дело: уже забрезжил рассвет, а улицы начинают заполняться пешеходами. Лошадь Тита идет быстрым шагом – и все равно едва не сбивает женщину, которая торопится доставить в ближайший дом завтрак из маслин и хлеба. Тит прикидывает: еще час нужен на то, чтобы пересечь заполненные народом улицы. Он покинет город, миновав Мост Агриппы, двигаясь по Аврелиевой дороге к тенистым холмам, раскинувшимся вдоль побережья Тосканы.

Поскольку Тит проводит меньше времени в городе, он не может не замечать недостатков городской жизни, с которыми коренные римляне давно смирились. Например – запах. Откровенно говоря, в Риме воняет. Прямо перед собой Тит видит великолепный образец коровьего навоза – напоминание о только что проехавшей мимо повозке, запряженной волами. Но этот навоз, по крайней мере, свежий, в отличие от содержимого десятков ночных горшков, которое римляне выплескивают из окон прямо на улицу. Им попросту лень спуститься, воспользоваться общественным туалетом и вновь подняться к себе наверх. Страшная вонь сливается с запахом, исходящим от сотен тысяч людей и животных, теснящих друг друга на улицах, и со зловонием гниющего мусора, доносящимся из переулков. Каждый раз, когда Тит проезжает по Риму, его ноздри сжимаются от брезгливости.