Один из лучших дней

Саша Порошин на дискотеку не остался (как исчезла и Редькина). Переодевшись в короткий сарафанчик, Аня слонялась по залу, не зная, к кому прибиться. Цукерман мелькнул на выходе рядом с Вероникой. Он все же как-то был связан с Сашей, поэтому Аня улыбнулась Цукерману и Веронике одновременно. Цукерман что-то сказал Веронике – та засмеялась, откинувшись с неожиданным жестом, дразня ямочкой под шеей. Картинку Аня раскрутила уже погодя, задетая ее необычностью.

Аню пригласил Вулич. От него пахло куревом. (Дорогими сигаретами, но Аня еще различать не умела.) Он слегка, не специально, касался дыханием ее щеки. И каждый раз от его дыхания по телу пробиралась эта щекотка… Едва танец кончился, она забыла про Вулича. Танцевать вообще скоро устала, и вот опять подкатило щемящее одиночество… Зачем только на ней эта короткая юбка? Зачем она раздела себя? Для кого? Праздник кончился. Она – бумажная ленточка на асфальте после парада. Аня выбежала в коридор – напротив их класса стоял Цукерман, скрестив руки. Он сам казался тесным, чужим, захлопнутым даже.

– Анечка, устала? – голос смазал впечатление.

– Давид Давидович. – Она отчего-то решила, что именно с ним, сейчас, нужно поговорить о самом важном. – Вот, говорят, одиночество – это очень плохо…

– Какое у тебя одиночество? – Цукерман ответил с полуулыбкой. – По-моему, ты в гуще жизни.

– Нет, я про другое. Есть одиночество, когда человек, например, живет один. А есть другое одиночество, которое как бы растет изнутри, хотя вокруг много людей.

Лучше объяснить она не умела. Цукерман расцепил руки:

– Странно. Час назад ты казалась мне самой счастливой на свете.

Аня кивнула, но тотчас же ей стало стыдно за свое сокровенное.

– Тебе кажется, что тебя никто не понимает. – Он угадал замечательно. – Сейчас очень легко ошибиться, когда вдруг появится новый для тебя человек, интересный просто как всякий новый человек…

– Нет-нет, совсем не то. Нет. Вот если человек… – она сама употребила это усредненное слово, – если человек не замечает меня, а на самом деле я рядом!

Цукерман помолчал.

– Анечка, я читал твое сочинение…

При чем тут сочинение? Неужели он тоже скажет: «Учиться, учиться, учиться?»

– Если человек не обращает на тебя внимания, значит, тебе самой придется измениться. А ты меняешься каждый день, взрослеешь. – Цукерман как будто торопился высказать не очень приятные вещи. – Пройдет время, и он увидит тебя новую, удивится перемене в тебе. А может, ты сама к тому времени разберешься, что не стоит он твоего внимания…

Ну а пока-то что ей с собой поделать? Она ведь уже и губы красила, а ножки-то оставались тоненькие, совсем девчоночьи. Что ей с ножками делать?

Изнанка жизни в подъездах и на заборах была исписана похабщиной вперемешку с «I love you». Фасад же пестрел словами: «Учиться, учиться, учиться» наряду с «Да здравствует» и «Слава КПСС». В школе у расписания в стенку были вколочены деревянные буквы: «Политическая учеба». Физрук за неимением места прямо на буквы прикнопил плакат: «Все на лыжы» – через жирное «ы». Плакат провисел два дня, пока Вероника не указала на ошибку. Когда же плакат сняли, обнаружилось, что в слове «учеба» пропала буква «ч». Возможно, ее не было уже давно, но в антисоветском акте почему-то стали подозревать Вулича. Дело замяли только потому, что словосочетание неудобно было произносить вслух, да и прямых доказательств против Вулича не было.

Зато грамотностью отличился Макаров, написав знаменитое сочинение: «Мы, молодое поколение Страны Советов, не видели пожара войны, не слышали свиста пуль, разрыва снарядов…» Вероника сказала, что сочинение очень глубокое.

Зима сдавать позиции не спешила. Все верилось, что снег сыплет в последний раз, однако мело, мело, и каждый вторник и пятницу физкультура была на лыжах – на старом кладбище возле самой школы, откуда пионеры таскали в металлолом чугунные кружевные кресты.

На горке Аню подкараулил Вулич – проскользнул на лыжах так близко, что едва не впечатал в оградку… Аня порвала о прутья варежку и уселась в снег. Вулич, описав круг чуть пониже, забрался к ней «елочкой»:

– Ушиблась? Ерунда, ну!

– Дурак! – Аня ответила резко. К счастью, лыжи не пострадали.

Поздно вечером. Возвращаясь домой из булочной, Аня, высунув из дырки в варежке палец (зашить все не собралась), отковыривала корочку хлеба. Крошки во рту, тая, оставляли кисловатый вкус – в тему весеннему снегу, который налипал на подметки.

У подъезда маячил Вулич. Без шапки, в модной куртке на рыжей подкладке, он выглядел по-настоящему взрослым. Снег все сыпал – мокрый. Вероятно, последний этой зимой.

Аня остановилась. Вулич шагнул навстречу:

– Ты знаешь, зачем я тебя жду?

– Прощения просить? – Аня начала язвительно, но Вулич продолжил свое:

– Знаешь, прекрасно знаешь. И зачем я в этот драмкружок хожу, и зачем с твоим Парашиным…

– Вот только Пара… Порошина не трогай, а? – Аня завелась.

Вулич промолчал, переминаясь в талой кашице. На Аню дохнуло табаком – запахом почти запретным, чужим.

– Последнее время я… – Вулич в паузе посмотрел в небо. – Я без тебя жить не могу!