Один из них, случайно выживший…

Обмылок, обсевок, огарок,А все-таки в чем-то силен,И твердые губы дикарокУмеет растапливать он.…………………………………Он худший из донжуанов,Да видимо, лучшего нет.И вот уже дрогнули звенья:Холодный азарт игрока,И скука, и жажда забвенья,И темное чудо греха.

В первые литинститутские годы он много работал, настойчиво искал свою тему и свою интонацию, обращаясь то к Северянину, то к Симонову, то к Пастернаку, то к Твардовскому. Но среди этих разнородных, разношерстных влияний уже мелькало что-то свое.

Стихотворение «Нас хоронила артиллерия…», несмотря на явные заимствования из Пастернака, многие молодые поэты знали наизусть, говорили о нем, спорили. Оно было написано от имени поколения павших. Там были строки:

Один из них, случайно выживший,В Москву осеннюю приехал.Он по бульварам брел как выпившийИ средь живых прошел как эхо.

В середине шестидесятых Костя по просьбе Е. Евтушенко вымарал несколько строф — и хорошо сделал. Но, странная вещь, стихотворение от этого что-то потеряло.

Той осенью сорок шестого Костя почему-то решил, что павших солдат уже забыли, что их помнят лишь матери да…

Главнокомандующий Сталин.И, отпустив уже к полуночиСекретарей и адъютантов,Он видит: в дымных шлемах юношиСвисают с обгорелых танков…

Это была какая-то странная зашоренность. Впрочем, действительность — отмена выплат за боевые ордена и праздника Победы, а также негласная высылка из Москвы увечных фронтовиков, прозванных в народе «самоварами», — развеяла Костины недолгие иллюзии. Однако с самого начала его отношение к Сталину было не одномерным. Помню, примерно тогда же мы с ним пошли на трофейный шлягер — «Девушка моей мечты». Фойе кинотеатра было украшено предвыборными транспарантами.

— Какая лучшая рифма к слову «вождь»? — спросил он беззвучно одними губами.

— «Вошь», — так же беззвучно ответил я.

Стихи «Нас хоронила артиллерия…» были сочтены в Литинституте упадническими, и поначалу дело обошлось выговором и снятием с повышенной стипендии. В следующем году он написал стихотворение, которое сыграло роковую роль в его жизни, можно сказать, перевернуло ее. Оно никогда не было напечатано, и я приведу лишь несколько запавших в память строф. Кроме меня их вряд ли кто помнит: почти никого из наших сокурсников не осталось в живых.

Мы непростительно стареемИ приближаемся к золе.Что вам сказать? Я был евреемВ такое время на земле.Я не был славой избалованИ лишь посмертно признан был,Я так и рвался из былого,Которого я не любил.Я был скупей, чем каждый третий,Злопамятнее, чем шестой.Я счастья так-таки не встретил,Да, даже на одной Шестой!

…………………………………..Но даже в тех кровавых далях,Где вышла смерть на карнавал,Тебя, народ, тебя, страдалец,Я никогда не забывал.

Неожиданное сочетание Северянина с Твардовским. Но каких только коктейлей не знала наша поэзия! Однако в этом стихотворении уже прорезалась своя тема!

Когда, стянувши боль в затылкеКровавой тряпкой, в маяте,С противотанковой бутылкойЯ полз под танк на животе,Не месть, не честь на поле брани,Не слава и не кровь друзей,Другое смертное желаньеПрожгло мне тело до костей.

Была то жажда вековаяКого-то переубедить,Пусть в чистом поле умирая,Под гусеницами сгорая,Но правоту свою купить.Я был не лучше, не храбрееМоих орлов, моих солдат,Остатка нашей батареи,Бомбленной шесть часов подряд.Я был не лучше, не добрее,Но, клевете в противовес,Я полз под этот танк евреемС горючей жидкостью «КС».

Борис Слуцкий, опровергая ходячее среди темных слоев мнение — власти всемерно подпитывали его — мол, евреи не воевали, — написал в середине пятидесятых замечательные стихи «Про евреев»: