Один из первых

— Нет… Не совсем, — ответил Парфенька. — Я не бедняк, не кулак, я посерёдке. То с кулаком дружил, а то вот к тебе перекачнулся.

— Это почему же?

— А мне так отец велел. «Ты, говорит, дружи с городским, а Тимошка пусть дружит с Гришкой…» Это мой брат, Тимошка. «У нас ребят, говорит, много, мы и там и тут поспеем»…

Такое признание несколько озадачило меня. Но Парфенька не дал долго раздумывать.

— Вот тебе первый бедняк, — указал он на хатёнку, покосившуюся набок и словно вросшую в землю. — Здесь хороший парень живёт, Ванька-нянька… Тот самый — мальчишка за девчонку. Стойкий такой. Куда мне, я того не выдержу, чего он терпит.

Парфён быстро открыл низкую дверцу в избу, и мы очутились в полутьме. Ничего не было видно. Только в углу что-то чмокало и пыхтело.

— Кто дома? Живые люди есть? — весело вскричал Парфенька.

Чмоканье прекратилось, и детский голос из угла ответил:

— Вот он я… Хлебы мешу!

И тут, приглядевшись, я увидел, что Ваня стоит над деревянной кадушкой с засученными рукавами. И вместо пальцев у него култышки, облепленные тестом.

Мы объяснили, зачем пришли.

Ваня очень заинтересовался.

— На собрание, — сказал он, — это можно. Мне вот только бы тесто домесить, да воды наносить, да поросёнку крапивы нарубить, да муки насеять, да горшки просушить, да сметану спахтать, да пелёнки постирать, да в избе прибрать, да телёнку пойло дать… да…

Он даже запнулся, не сумев одним духом перечислить все бабьи дела, которые ему приходилось делать.

— Малыш, слава богу, в люльке спит, а других мама с собой в поле взяла… Пошла просо полоть… Мне нынче посвободней!

Я не успел подивиться такой «свободе», как Ваня заявил:

— Вы мне помогите тесто домесить, а я моментом с другими делами управлюсь, и айда на собрание!

И, быстро очистив руки от теста, выбежал из избы, посоветовав:

— Если малыш заорёт, вы немного люльку покачайте… он затихнет.

Некоторое время мы стояли молча, поглядывая друг на друга.

— А как это… месить?

Дома я бегал в магазин за булками, за хлебом, а вот как месят и пекут, не знал.

— Это очень просто, — ответил Парфенька, — надо только рукава засучить… А у тебя уже засучены!

— А потом?

— Сжимай вот так кулаки покрепче, а потом в тесто их. Вот так!

И он засунул мою руку в кадушку, где было что-то тёплое и липкое.

— Двумя, двумя надо нажимать. Мни его, дави!

— Оно пыхтит…

— Так и должно.

Начал работать и после первых же нажимов на неподатливое тесто почувствовал, как прошибает пот. Хотел вытереть лоб и посадил над глазами липкий комок…

— Тише, тише. Надень вот очипок, чтобы пот в глаза не лил.

И Парфенька повязал меня бабьим платком.

— Ты вот так и работай, а я побегу других завлекать… Где собираться-то будем? Давай на берегу речки, под ветлой. Идёт?.. Ты мне доверь. Уж я соберу самых надёжных ребят!.. Машу звать? Ладно! И Кузьму тоже… Ты работай, я быстро…

— А долго так работать-то?

— Не отставай от него до тех пор, пока оно само от рук не отстанет… А если малыш заорёт, ты ногой вот эту верёвку потяни, и люлька закачается… Ваня так делает.

Накинув мне на ногу петлю от верёвки, Парфенька исчез.

В плену у теста

Всего я мог ожидать, но такого и во сне не снилось… Однако делать было нечего — раз взялся, надо месить. С трудом протискивал я кулаки в неподатливое, словно резина, тесто, но с ещё большим трудом вытаскивал из этого месива руки.

Казалось, кто-то живой ухватил за руки и не желает отпустить.

Платок намок от пота. Поправить его можно было только движением головы. В избе было душно, жарко. Всё тело стало липким. Пот лил с меня ручьями: казалось, вспотели даже глаза. На нос, на брови так и липли мухи, щекотали губы. Борясь с липучим месивом, выбился из сил, а оно не только не отставало от рук, но вцеплялось в них всё крепче, и я уже не мог их вытащить из квашни. Кадушка приподнималась вместе с тестом… А тут ещё капризный младенец. Он спал в своей люльке, подвешенной к потолку, так чутко, что стоило перестать качать, как тут же начинал скрипеть, как немазаное колесо, и всё громче, громче, пронзительней, грозя задать рёву.

Приходилось двигать ногой, захлёстнутой петлёй, верёвка натягивалась, и люлька приходила в движение. Она так раскачивалась, что, когда я забывался, сама дёргала меня за ногу, так что я чуть не падал в квашню. И это было страшновато. Казалось, упади — и тут тебя всего и затянет!

Приходилось бороться на два фронта — с люлькой, в которой лежало крикливое существо, и с квашнёй, полной теста.

Стало казаться, что всё это в страшном сне… Что попал в какую-то кабалу и уже никогда не вырвешься из этой тёмной избы, из цепких объятий теста, из верёвочной петли, схватившей за ногу…

«Нет, врёшь!.. Я пионер! Я всё выдержу! — И нажимал на тесто, ругая его. — Ах ты, кулацкое пузо! Ах ты, гидра мировой буржуазии! Ну, пыхти, пыхти, а вот я тебе кулака под бока!»

Сколько времени продолжалась эта борьба, не помню. Забыл про собрание, про Парфеньку, про Ваньку-няньку… Теперь важно было одно — одолеть вот это самое зловещее, пыхтящее, враждебное, цепкое…