Один на льдине

Батарея под окном была раскалена. В мае кочегарка выжигала оставшееся топливо, и в комнате было тридцать. Я выходил мокрый на весенний ветер, сморкаясь и сипя.

Я написал за год четырнадцать рассказов. Сто двадцать страниц. Я сложил их стопочкой на столе. Толщина стопки была поразительной. Я нежился зрелищем, взлетевший дух реял на крепких крыльях: вот сколько! Дело действительно идет.

Сезон кончался 9 Мая. С утра я ехал в гости. Там был телевизор, и в десять — под первый звон курантов к параду — пропускалась первая рюмка.

Потом я загорал на Петропавловке — первый раз в этом году. А вечером была уже большая поддача. Воздух пах летними каникулами. Голова была удовлетворенно усталой. Тело требовало действия, а дух — приключений.

Уже четыре подборки-папки с рассказами получили по три-пять отказов, но пока плевать, нормально, энергия пробоя копится.

Я сваливал в пампасы. Вид печатного слова был мерзок и чужд. Друзья втискивались на отвальную, и радовались соседи, что весь год я живу анахоретом. Однажды в поезд меня просто вложили.

* * *

К первому октября кружился желтый лист, сквозной воздух пах студеной водой и железом трамвайных рельс, и тоска северного угасания давно сменилась счастьем начала сезона. Это твой город, и твои друзья, и твой дом, твоя свобода и любимое дело жизни.

Я пил и раскручивался неделю, медленно настраиваясь к работе, как будто где-то внутри начинала подавать звук скрипка в оркестровой яме.

И садился однажды днем, после расслабленной прогулки и неопределенных размышлений, за стол. Было большим удовольствием фиксировать, как появлению тепла в кистях рук отзывается шампанское покалывание прохладно-свежего подъема в груди.

И оказывалось, что я, блаженно предвкушающий над чистым листом и рукописью сбоку, ни черта не вижу чего ж там исправлять, и так нормально и хорошо, и вообще я не могу написать ни фразы!.. Но я уже знал, что через пару часов это начнет проходить, а недели через две исчезнет вовсе.

Баллада о продукции III Рейха

Весь первый сезон я перепечатывал рукописи на, стало быть, одолженной машинке. Я брал ее на месяц в октябре и отдал насовсем в мае.

С работ двести пятьдесят на машинку я отложил жестко. Поехал в комиссионку на улице Некрасова и наладил контакт с продавцом. Купитъ-«достать» новую машинку было сложно: дефицит. Все по блату, и неизвестно когда поступит новая партия. А в комиссионке можно было и сразу, и принести могут в любой миг, и дешевле намного, если старая.

«Москва» стоила двести двадцать, «Юнион де люкс» двести пятьдесят, «Эрика» — двести семьдесят. Это новые. Которых не было.

Продавец позвонил буквально через неделю, и соседка постучала в стенку и позвала меня к телефону.

На полках магазина стояли огромные конторские электромашинки и пара раздолбанных «Ундервудов».

— Если вас это устроит, — без уверенности сказал продавец и выставил на прилавок футляр с ободранными углами. Замок щелкнул, и я щелкнул.

Я полюбил ее с первого взгляда. Это была прошлых лет «Олимпия» — черная, лаковая, ладная, компактный металл. Лишь стертая спереди краска под клавишей интервала говорила о рабочем стаже.

Я заправил лист и потарахтел — свободный, но плотный ход, без этой пластмассовой и жестяной расхлябанности и люфта. И шрифт не выношен, и нигде не западает и не заедает.

— Беру, — сказал я, хотя понял это сразу. — Сколько?

Она стоила всего сто сорок. Я экономил минимум шестьдесят рублей — вниз от двухсот, меньше которых подходящая машинка стоить не могла.

— Сколько я вам должен? — чуть тише и чуть подавшись на прилавок, спросил я.

Продавец, молодой пацан лет двадцати четырех-пяти, с долей неловкой вины пожал плечами:

— Ну, за такую, я даже не знаю, мне самому неудобно. — Он подразумевал, что машинка старая, вышедшая из обихода, как бы он неликвид предложил мне на посмотр, и деликатная совесть не позволяет брать сверху. Я предварительно говорил, что четвертак с меня за подходящую портативную: отложить и позвонить. Но «Олимпию», «Колибри» и «Ремингтон» не называл.

Он показал откровенную удовлетворенность десяткой сверху, и я повез машинку домой. Она была почищена и смазана.

Обследование под настольной лампой выявило марку изготовителя:

«Народные Предприятия Роберта Лея.

Лейпциг русский шрифт для восточных территорий 1942».

III Рейх делал хорошие механизмы. Это была сталь, подклеенная для звукоизоляции сукном. Тонкая рама сталистого чугуна. Предельной простоты и надежности лентопротяжный и регулировочный узлы. Автомат шмайссер. Ее можно было выбросить с четвертого этажа на асфальт, поднять и печатать дальше.

Модель «Олимпия Элита».

У нее обнаружился только один дефект: клавиша возврата каретки на один знак — через семь раз на восьмой возвращала назад на два знака, и ты рефлекторно лудил букву на уже запечатанную раньше. Это в одной шестеренке был сломан край зубчика. Потом я по большему усилию на клавишу и более звучному стуку каретки механически определял двойной возврат и тут же пускал каретку на знак обратно.