Один на льдине

Я по-прежнему "в несознанке". Сижу довольно весело, как вы понимаете, уже около восьми месяцев. Все ничего, все притерпелось и притерлось, но когда от мамы пятикилограммовую посылку получу - сердце щемит и на глазах слезы... Она же из каких-то непонятных средств наняла одного из лучших в то время московских адвокатов. Его имя - Евсей Моисеевич Львов. Ему было тогда около семидесяти лет. Это значит, что этот импозантный седой старец начинал адвокатскую практику еще в бурные двадцатые годы и основывал ее на школе выдающихся русских адвокатов, таких, как Кони, Плевако.

Он, помню, говорил мне:

- Николай Александрович, усвой себе, что в Советском Союзе ты никогда, как Ротшильды, себя не обеспечишь. А бессрочную каторгу на всю жизнь ты себе обеспечишь.

Он говорил:

- Ротшильд переводится как "красный щит". Твой красный щит - это краснознаменное государство, где ты живешь. У этого государства, кроме щита - большой и острый меч. Острый, как бритва у парикмахера Хаима. Бросай мошенничать и живи, как все живут, за этим красным щитом... Мы все будем стараться, чтобы суд отнесся к тебе снисходительно. Отсидишь свое, вернешься и - в завязку. Женись и живи. В бедности жить все же лучше, чем в тюрьме, поверь мне и надейся...

Я еще надеюсь на снисхождение суда и на свое правдивое выражение лица. Раскрутка моя окончена. Уж Юдкин-то им, наверное, сказал, что с меня вытянуть нечего.

Везут на суд.

Против меня дает показания сдрейфивший мой молодой бригадир. Его хорошо припугнули, подержав в кутузке. Потом отпустили и он в приступе благодарности готов сделать все, что прикажут ему менты. Но я стою на своем: это примитивный оговор и этот хмырь - хозяин квартиры - не захотел отдавать мне занятые у меня деньги.

И суд с учетом смягчающих вину обстоятельств, как я уже говорил, определяет мне на пять лет ниже нижнего предела по моей статье. Отнимаем от нижней отметки под цифрой "восемь" пятерку. В остатке - три года, но усиленного режима. Все смеялись. Только моя мама Александра Михайловна Михалёва в полу-деревенском, лучшем своем наряде плачет в уголке зала судебных заседаний. Одна в чужом городе. Одна по жизни. Одна на льдине среди разодетой столичной публики.

3

А я отправляюсь в ту же Бутырку, но в камеру уже осужденных, в камеру общего режима на тридцать человек. И тут я узнал, почем она, копеечка!

Я впервые окунулся в уголовный мир. Ведь при коммунистах какой-никакой порядок, а все же был. Например, в камере, куда ты попадал по первой судимости, не должны были находиться иные категории заключенных. Это сейчас, как я знаю, в такие камеры вбивают по сто человек и неважно, кто ты: рецедивист, шпана, голубой, розовый, урка, баклан - вали всех до кучи!

Через месяц я ухожу на этап.

Господа! Обходите тюрьму дальней дорогой...

Двадцать лет я уже не сижу. Но боль от воспоминаний и чувство вины перед мамой лишь усиливается с возрастом.

В шестьдесят пятом году, когда меня уже осудили, моя мама поехала в Москву к прокурору Манелли за правдой. Прокурор ее успокоил. Он сказал ей:

- Александра Михайловна, благодарите Бога, что мы сейчас дали ему три года! Погуляй он на свободе еще пару лет - и получил бы вдесятеро...

Ей не было еще и пятидесяти лет, но за обратную ночь в поезде у нее выпали четыре зуба. Она теряла сознание и сильно поседела к утру.

Без комментариев. Царствие ей Небесное!

Глава седьмая.

Этапы

1

Разумеется, я не шел в колонне колодников по Владимирке, как это изображено на известной картине Маковского. Несчётное стадо людей прошли этапом на старинную тюрьму княжеского и некогда стольного города, что вросла в ту же землю, на которой стоит святой и древний храм на Нерли.

Тюрьма эта в советские времена стала особо режимной. Но у каждого зека - своя Владимирка. Только уже никто из художников-жанристов не пишет этапы - иной нынче народ, как мне кажется, теперь называется русским. Тот, который плакал и сострадал несчастным, заблудшим арестантам, который на сибирской дальней и варначьей стороне выносил на завалинки ковриги хлеба для беглых. Тот народ уничтожен. Он исчез. Или спит до поры, во что слабо верится. Еще Н.А. Некрасов писал: "...Но спит народ под тяжким игом, боится пуль, не верит книгам... О, Русь! Когда ж проснешься ты?" Народ прошел через минные поля беззакония. Так оккупанты гонят впереди себя на минные поля завоеванное население, а уж потом продвигаются дальше сами. Лесоповалы, рудники, тройки ОСО, послевоенный голод, как в 33-м и 47-м годах, когда победители вымирали, отекая от водянки от голода, когда люди поедали людей в прямом смысле.

А чего стоят указы "один-один" и "один-два"! Когда крестьянину за "колоски", оставшиеся на поле после уборки или за их выборочную стрижку давали "на север срока огромные" - двадцать лет: вдумайтесь! Так и назывался срок: "за колоски".

А народ шутил! Когда кто-нибудь называл футбольный счет "один-один" всегда находился другой, кто пошутит: "В их пользу!"