Один раз в месяц

- Я прошу вас, ведь это моя обязанность... Я даже имею право...

А голос мамы, не давая ему договорить, тоже с отчаянным возмущением перебивал:

- А я вам говорю, что вы не смеете об этом разговаривать... Ей ничего от вас не нужно.

- Ну, как милости, понимаете, как милости прошу... хотите, я на колени стану? Такой мелочи вы не можете уступить... Подумайте, о чем мы спорим? Какое-то пальтишко ерундовое... Ну меня, меня... а девочку-то за что наказывать?

- Не ваше дело, давно не ваше дело, - с ожесточением повторяла одно и то же мама.

Они разом замолчали и затем заговорили очень тихо, потому что пластинка за перегородкой у Ветровых доиграла. Саша стояла не шевелясь, сдерживая свое шумное дыхание. Наконец, после долгой невыносимой тишины заиграл жестяной баян и запел дребезжащий, тряский голос певицы.

Дверь скрипнула, слегка притворяясь от сквозняка, и вдруг Саша увидела, что мама стоит посреди комнаты, неумело держа в двух руках пачку десятирублевок, и беспомощно старается их пересчитать, но никак не может, так у нее трясутся пальцы.

Наконец она отсчитала четыре бумажки и протянула их обратно папе:

- Возьмите лишние... Этого достаточно.

Отец тяжело протянул руку, принял лишние бумажки и с отвращением, комком, засунул в карман пальто.

Теперь Саша стояла и смотрела только потому, что боялась шевельнуться, уйти. Она не могла бы сказать, прошла минута или целые часы, как она так стояла, пока не услышала совершенно новый, почти испугавший ее голос отца.

- Эти руки, - продолжал он с каким-то страхом и как будто изумлением. - Эти мои руки... - И, точно именно вот теперь он сказал что-то самое страшное, мама, комкая бумажки, растерянно прижала руки к груди, стала отступать назад, пока не села, наткнувшись на диванчик, где спал обычно Казимир Иванович, а папа шел за ней и вдруг, как был, в расстегнутом пальто, не выпуская из рук шляпы, опустился на колени, и уронил свою тяжелую большую голову, и прижался лбом к ее рукам.

Торопливо и бессвязно он повторял одно какое-то слово, какое - Саша не могла расслышать, но улавливала только выражение глубокой и безнадежной тоски, с каким он его произносил. Потом она разобрала. Он все повторял:

- Никогда!.. Никогда!..

И мама внимательно, низко нагибаясь к его голове, потихоньку разбирала и гладила ему волосы, и Саше видно было, что седые пряди она откладывает и гладит отдельно, точно для того, чтобы запомнить. При этом она печально и тихонько ему приговаривала:

- Ничего... Ничего... Заживет...

А папа каждый раз с новой силой убежденно повторял свое: никогда... никогда...

Саша уже давно поняла, что не должна была, не смела всего этого видеть, и потому не плакала, не шевелилась и наконец даже собралась с силой и, тихонько пятясь, вышла на крыльцо... во двор.

Чтобы ни с кем не встречаться, она пошла за угол курятника и тут сказала себе, что уже можно плакать, но опять не заплакала. Нестерпимая жалость к маме, к отцу, к девочкам переполнила ее сердце так, что у нее не осталось жалости для самой себя, от которой всегда плачется всего легче.

- Никогда, - повторила она вслух, шепотом, стараясь понять смысл этого впервые в жизни услышанного слова. Это было, конечно, совсем другое слово, чем пустое, ничего не значащее "никогда", которое она знала до сих пор. "Никогда не буду больше опаздывать в школу..." Пустое, почти веселое словечко. А какое страшное было это слово, которое повторял папа.

Она услышала шаги, спускающиеся по ступенькам. У Ветровых невнятно еще звенела и барабанила музыка. Потом Саша увидела, как вспыхнули яркие фары на шоссе, два голубых луча на развороте полоснули, выхватив из тьмы спутанные ветки большой березы, и зажглись два рубиновых фонарика уходящей машины.

1967