Один. Сто ночей с читателем

Понимаете, вечный вопрос о том, почему был разрешён «Тихий Дон» – книга антисоветская по самой сути своей. Кстати говоря, во многих отношениях с нынешних позиций даже и русофобской можно было её назвать. «Тихий Дон» был разрешён, как замечательно сформулировал один мой школьник, потому, что это наглядная демонстрация. Если с вашей бочки снять стальной обруч, она мгновенно рассыплется. Если у вас не будет царя, ваше общество превратится в кровавую кашу. «Вам необходим я, потому что иначе вы при первом сигнале срываетесь в самоистребительную бойню». И в этом смысле Сталин мог понять «Тихий Дон» как роман о необходимости авторитарной власти. Да, такой ход мышления у него мог быть. Он поэтому и разрешил.

Я думаю, что Булгаков вообще стоял на монархических позициях и на абсолютно сталинистских. Объектом ненависти в «Собачьем сердце» являются Швондер и компания – то есть идейные большевики, в значительной степени евреи, вот эта вся комиссарщина двадцатых годов, которая так ненавистна людям тридцатых. И страшно сказать, но у Пастернака есть эти же ноты: Сталин ликвидировал «предшествующего пробел»:

Уклад вещей остался цел.

Он не взвился небесным телом,Не растворился, не истлел…

Грех себя цитировать, но у меня было как-то сказано: «Когда людям тридцатых кажется, что это вправляют вывихи, на самом деле это ломают кости». Конечно, позиция Булгакова абсолютно совпадает со сталинской. Это позиция профессора Преображенского, который сделал из собаки человека, а потом переделал обратно. И русская история – такой профессор Преображенский, преображающий всех вокруг себя, – она ровно то же самое сделала в тридцатые годы. Кстати говоря, предсказала это именно Зинаида Николаевна Гиппиус:

И скоро в старый хлев ты будешь загнан палкой,

Народ, не уважающий святынь!

И это произошло – в диктатуру обратно, в тиранию обратно загнали всю страну; Преображенский опять расчеловечил свою собаку, потому что с псом ему показалось проще. Может быть, он понял, что Шариков необучаем. А может быть (и это гораздо печальнее), он понял, что его способностей, способностей Борменталя и способностей Зины не хватает на то, чтобы Шарикова чему-то обучить.

И когда Бортко называет себя Шариковым – это не самоуничижение, а более глубокое понимание булгаковской повести. Во всяком случае, то, что эта повесть сталинистская – скажем так: бессознательно сталинистская, векторно сталинистская, – с этим я готов согласиться, хотя это звучит жестоко. В общем, как всякая правда в литературе звучит жестоко.

А теперь перейдём к разговору об Иване Катаеве по заказу Евгения Марголита.

Чем меня поражает Катаев? С тем же Акуниным мы говорили недавно о том, что бо́льшая часть прозы тридцатых годов пафосна, напыщенна, дурновкусна, и всё время чувствуется страшный самоподзавод. Он чувствуется не только у таких авторов, как Мариэтта Шагинян в «Гидроцентрали», например, не только у таких писателей, как Валентин Катаев во «Времени, вперёд!» или Илья Эренбург в «Дне втором», но и у таких, казалось бы, милых и самоироничных авторов, как Вера Инбер, как Василий Гроссман в повести «Жизнь». И даже, чего там говорить, в рассказе Бабеля «Нефть» это просто чувствуется с ужасной силой! Это самый фальшивый рассказ Бабеля. И читать его особенно приятно именно потому, что это искусство, доведённое до абсурда, это такое квазиискусство, это фальшь в её самом чистом, эстетически законченном, в чём-то прекрасном виде.

И тут я рискну сказать, что Иван Иванович Катаев, который прожил всего тридцать пять лет – перевалец, человек происхождения самого что ни на есть интеллигентского, – он удивительным образом стал, наверное, единственным русским писателем тридцатых годов, который писал о живом человеке и о живых человеческих проблемах. И не зря «Сердце» – название его самой известной повести, потому что именно сердцем он и занимался. Но я считаю, что лучшая его вещь – это «Ленинградское шоссе». Сейчас о ней поговорим.

Мне трудно сформулировать главную катаевскую тему. Мы уже говорили с вами о том, что главной причиной шока двадцатых оказался странный перекос в появлении совершенно новых героев. Главная фигура двадцатых годов – это плут, трикстер. А в тридцатые жизнь резко переменилась. В тридцатые главным героем стал инженер – тот, о котором Владимир Луговской писал:

Он встанет над стройкой как техник и жмот,Трясясь над кривыми продукции.Он мёртвыми пальцами дело зажмёт,Он сдохнет – другие найдутся.