Один. Сто ночей с читателем

Это сегодня принято иронизировать над подпольем и спрашивать много с диссидентов, и прежде всего с сегодняшней оппозиции: «Ах, если вы такие безупречные, что же вы позволяете себе дышать воздухом? Ведь этот воздух отравлен кровавым режимом!» Понимаете, с диссидентов спрашивают, а брежневским сатрапам прощают легко, потому что брежневские сатрапы не признавали над собой моральных ограничений, а диссиденты признавали. Поэтому, если бы кто-то написал хороший, горький, абсолютно не апологетический, но трезвый и серьёзный роман о диссидентах – да, такую книгу я бы приветствовал, я был бы очень рад такой книге. Я думаю, что и такой фильм был бы уместен. Но пока я не вижу людей, способных такое сделать. Это очень непросто.

А теперь – о Куприне.

Куприн наряду с Мопассаном был любимым писателем моего детства, и я обоих читал запоями, по нескольку томов, долго читал только Куприна. Потом опять начинался через полгода, через год этот «купринский запой», я перечитывал какие-то вещи. Беда Куприна в том, что самые сентиментальные и самые розовые, слащавые его произведения стали хитами, чемпионами зрительского и читательского спроса: это «Олеся», это «Гранатовый браслет», который я считаю поразительно слабым, слюнявым и сопливым произведением. Куприн писал такие же слащавые и сентиментальные детские стишки. Ну, была у него такая слабость, я думаю, с похмелья особенно, потому что это дело он любил и знал.

Он вообще был человек сентиментальный, потому что, вы помните, воспитывался-то в доме престарелых, где его мать работала. Они нищенствовали, невзирая на аристократические татарские свои корни. У них вечно денег не было. Его кормили и жалели эти старушки, старухи-богаделки. И поэтому у него есть, как в рассказе «Святая ложь», та болезненная, мучительная сентиментальность, которая, как сам он пишет, бывает иногда в работных домах, в публичных домах, в тюрьмах и в домах престарелых – такая страшная тоска, какая бывает вечерами в казарме. Я, кстати, совершенно не скрываю, что, когда я был дитём, я горше всего плакал над его рассказом «Королевский парк». Я не буду вам его пересказывать. Почитайте, это очень душеполезное чтение.

Но, помимо сентиментальности таких рассказов, как «Святая ложь» или «На покое» про престарелых актёров тоже в богадельне, Куприн мне дорог прежде всего вот чем. Это всё-таки писатель, для которого высшим критерием в оценке человека является профессионализм. Для него профессия – это аналог совести. Я думаю, что этому я научился у него. Куприн – писатель профессионалов, любящих своё дело, самозабвенно его делающих и находящих в этом деле спасение от любых невзгод. Посмотрите, сколько профессий он сменил, и посмотрите, как он любуется людьми, которые хоть в чём-то да профессиональны: будь то шарманщик, или гимнаст, или борец, или лётчик, или даже (как в моём любимом рассказе «Ученик») карточный шулер. Причём для Куприна в человеке главное – это именно страстность, страстная верность чему-нибудь.

Он любуется даже ворами. У него есть дивный очерк «Обида. Истинное происшествие» о том, как сидят одесские адвокаты и пишут протест против погрома. Вдруг входят несколько личностей во главе с человеком, одетым очень эклектично – отчасти очень дорого, а отчасти очень дёшево. Голова его похожа спереди на стоячий боб, а сбоку на лежачий. И он говорит (не цитирую): «Мы пришли присоединиться к вашему протесту. Мы тоже против погромов. Мы – одесские карманники. И думаем, что наши корпорации ради такого дела можно объединить». И адвокаты и воры объединяются. А потом воры говорят: «А сейчас мы хотим вам показать наше искусство», – и блистательно обчищают всех, хотя тут же возвращают обчищенное.

Для Куприна в условиях России, где человек вообще весит и стóит очень мало, единственным критерием его незаменимости, его абсолютной защищённости и востребованности является профессионализм. И посмотрите, как важен, как дорог для него человек, отдающийся собственному делу. Это касается и писательского профессионализма, поэтому он пишет так быстро, так грамотно, так удивительно точно, поэтому у него так всегда напряжена, натянута фабула. Он такой немножко наш русский Мопассан, потому что рассказы его развиваются стремительно, и фабулы там всегда неожиданные, и характеры очень яркие и заданные тоже несколькими словами. И посмотрите, с каким упоением, с каким наслаждением он описывает людей, жадно познающих мир и умеющих в этом мире делать своё дело.